В то время как столичные писатели чувствовали все большее отчуждение и отдаление от своих читателей, провинциальные читатели во многих отношениях (и в большей степени, чем это признавалось) сохранили культуру салонного чтения. Когда Чихачёвы и люди их круга читали вслух для группы знакомых и затем обсуждали прочитанное лично и в переписке, это был вариант социального чтения, за примечательным исключением комментариев автора. Более того, Андрей постоянно ссылался на персонажей произведений художественной литературы, как если бы они были настоящими его друзьями (самым ярким примером является случай, когда он призывал героев повести Булгарина, чтобы отложить выполнение жениной просьбы наколоть сахару: словно они были реально существующими товарищами, нетерпеливо его ожидавшими)[504]. Сложно представить, чтобы Андрей и его друзья сознательно воссоздавали романтический образ, отсылавший к первым журналам и писателям эпохи романтизма, о большинстве которых Чихачёвы, должно быть, и не знали. Более вероятно, что для провинциальных читателей чтение долгое время было светским развлечением или (в тот период) представляло собой дополнение к действовавшим тогда общественным клубам и организациям: например, к Вольному экономическому обществу или Московскому обществу сельского хозяйства (Андрей принадлежал к последнему).

Известный писатель и мемуарист XVIII века Андрей Болотов читал журнал Вольного экономического общества, потому что, согласно литературоведу Томасу Ньюлину, именно благодаря ему смог вступить в «переписку с реальными людьми, которой ему до той поры не хватало»[505]. Другое исследование, посвященное переписке помещиков XVIII века, демонстрирует общее стремление к такого рода интеллектуальному взаимодействию[506]. К 1830‐м годам тверские помещики создали оживленную провинциальную культуру общения, включавшую и местные дворянские организации[507]. Для провинциальных читателей середины XIX века чтение было светским мероприятием, не требовавшим присутствия писателя. Естественно, это раздражало писателей-романтиков, стремившихся вести с читателем откровенный диалог и полностью его контролировать.

В конце концов, провинциальные читатели (по определению не являвшиеся профессиональными литераторами) вовсе не обязательно подходили к чтению и письму с той же серьезностью, что и писатели/издатели, прилагавшие столько усилий к формированию у них читательских привычек. Это прекрасно иллюстрируется сатирой на российскую культуру чтения, сочиненной Яковом Чернавиным в «почтовых сношениях»:

Резюмируя, можно сказать, что для культуры книгоиздания в России 1830‐х и 1840‐х годов была характерна неоднородность качества и тематического охвата; кроме того, сложно было сохранять стабильное количество подписчиков и покупателей книг. Однако существовал и «средний» читатель (аудитория, возможно, и не многочисленная, но определенно более широкая, чем в XVIII веке), а, равным образом, заметное несоответствие между настоящими провинциальными читателями и тем, как их воображали писатели и издатели. Реальные читатели, разумеется, были непохожи друг на друга, но общим для них был вкус, не покорявшийся диктату столичных критиков. Такие провинциальные читатели, как Чихачёвы, любили читать о людях, похожих на них самих, но, без сомнения, им не нравилось, когда столичные «знатоки» снисходительно рассуждали об их жизни. Они хотели, чтобы новые книги и журналы регулярно появлялись, но, вероятно, не всегда могли позволить себе платить по петербургским и московским ценам, и, несомненно, они делились со множеством друзей каждой книгой или журналом, из‐за чего количество подписчиков оставалось низким, даже при условии роста количества читателей.

В 1836 году литературный критик Виссарион Белинский воображал провинциальную помещичью семью, читающую номер «Библиотеки для чтения»:

Воображение Белинского отражает предрассудки городских интеллектуалов, вероятно заимствованные на Западе, поскольку люди вроде Белинского зачастую знали европейскую литературу лучше, чем реалии русской провинции[510]. Чихачёвы не отвечают этим предрассудкам, а у читателя их записок складывается образ более многомерный и сложный, чем порожденный воображением Белинского. Разнообразные роли, которые они играли во всех сферах деятельности (включая досуг, веру, благотворительность и светскую жизнь) – как и их роли в трудовой жизни, – определялись для Чихачёвых гендерными представлениями, в которых распределение обязанностей часто было прямо противоположным тому, чего требовали западноевропейские образцы. Те же самые закономерности прослеживаются, когда сталкиваешься с печальной стороной жизни Чихачёвых: с их переживаниями, связанными с болезнями и утратами.