Старик побледнел.

– Григор… но ты же мертв!

– Пока нет. – Григорий наклонил голову, прислушиваясь к внезапному реву труб, нарастающему темпу кос-барабанов. – Но, возможно, скоро буду. Дядя, могу я умереть рядом с тобой?

Капитан безмолвно открывал и закрывал рот. Потом непроизвольно посмотрел в сторону носа баржи, на подходящие вражеские суда.

Один из помощников наклонился к Флатенелу:

– Предатель, капитан?

Старик взглянул на него:

– Та история воняет хуже, чем ноги его отца, а уж та-то вонь вошла в легенды. – Он улыбнулся, посмотрел Григорию за плечо, показал на арбалет: – Если под маской тот человек, к чему тебе эта дурацкая игрушка?.. Ты! – крикнул он человеку, который только что говорил. – Дай ему свой лук. Если он и вправду Григорий Ласкарь, то уступает в этом умении только своему наставнику, Феодору из Каристоса. И нам понадобится его мастерство.

Судно задрожало, в него что-то врезалось. Судя по крикам и тому месту, где вздымались и падали топоры и мечи, турецкое судно ударило ему в нос.

– За мной! – закричал Флатенел, вскинув меч.

Его офицеры сбежали по трапу и помчались по палубе, торопясь присоединиться к морякам на носу. Последний из них сунул Григорию лук и колчан, что-то буркнул и бросился следом за остальными.

Григорий шагнул за ними… и замер, потрясенный тем, что держал в руках. Теперь до него дошло, что сказал тот человек. Ибо он вручил Григорию сокровище – и хотел получить его назад и целым.

Лук. Хотя назвать этот предмет просто луком – все равно что назвать Айя-Софию просто церковью. И для Григория, не замечающего боевых кличей и стонов раненых, летящих стрел и пламени, эта вещь была столь же святой. Он с благоговением смотрел на завитки полированного клена, на «спинку» из буйволовых сухожилий, которые вываривали неделями, чтобы придать луку силу и гибкость. Григорий присвистнул – такой прекрасный лук требует года работы и прослужит две сотни лет! Дерево выдерживали, ежедневно смазывали льняным маслом, рог для рукояти кипятили, пока он не станет податливым, потом придавали форму, тетиву из конского волоса пропитывали тщательно отмеренной смесью смолы, пчелиного воска и рыбьего клея, которая превращала ее в упругий шелк.

Григорий закрыл глаза, потом один за другим сжал пальцы на рукояти, вздохнул. Он владел похожим луком с юности; единственный способ изучить такое оружие, ибо даже очень сильным мужчинам не хватало нужных мышц, которые формировались только годами упорных занятий. Но когда Григория изуродовали и изгнали, он отказался от своего имени и всего, что напоминало о его потере, – включая любимый лук. Он знал, что хорошо управляется с арбалетом, был лучшим стрелком своего отряда. Но всегда понимал, что арбалет – просто инструмент убийства. Этот лук и все, что он значил, был для Григория отрезанной рукой, которая вновь вернулась к нему. Он ощущал… цельность, какую не чувствовал в себе все эти годы.

Засунув руку в колчан, Ласкарь обнаружил еще одну необходимую вещь – кольцо лучника. Оно село на палец слишком свободно, вымеренное и сделанное для другого человека; но сейчас сгодится и такое. Григория ждут турки. Он наложил стрелу, но не стал сразу искать цель. Пока еще нет. Не потому, что тетива была чуть слабее, чем он любил, – он и сам ослабел за годы небрежения. Григорий не стрелял, поскольку знал – как только он выстрелит, его прежняя жизнь раз и навсегда закончится. Он больше не будет наемником, не будет изгнанником, но вновь станет Григорием Ласкарем, лучником императорской гвардии, который вернулся сражаться за свое имя и за свой город.

Он ослабил тетиву, снял стрелу. Он не потратит впустую ни одной, пока рядом есть живые враги. Вдобавок арбалет, висящий за спиной, стесняет движения. Григорий снял арбалет и колчан с болтами, аккуратно отложил их в сторону, надел колчан со стрелами. Потом, осмотрев судно, заметил на середине грот-мачты маленькую платформу. Открытую, зато места ему хватит.

Григорий отстегнул шлем, положил его рядом с арбалетом, надел на себя лук, подпрыгнул, ухватился за веревку и полез к платформе. Он оказался прав: место было удачным. Сквозь путаницу такелажа, между свертками парусов стрелок хорошо видел главную палубу вражеского корабля. Это была большая трирема, возможно, самая крупная из всего турецкого флота. И Григорий ее уже видел. Видел человека на палубе, который выкрикивает команды, человека с приметным шлемом, в плюмаже которого не хватало одного павлиньего пера.

Григорий улыбнулся. Он уже дважды не попал в Балтоглу-бея, капудан-пашу турецкого флота. Но оба раза он стрелял из арбалета. Рука, объединившаяся с роговой рукоятью, восстановленное имя, возрожденное дело – все требовало третьей попытки. И потому Григорий потянулся к колчану, отыскивая нужное на ощупь. Две стрелы. Одна, с костяным наконечником, – расчистить путь. Вторая, стальная, с затупленным, пробить броню или стальной шлем.

Он нашел обе.

Султан, выкрикивая непристойную брань, въехал в воду.

Хамза не последовал за ним, равно как и прочие вожди. Гнев Мехмеда напоминал стихию, и хотя сейчас правитель весь сосредоточился на Балтоглу, хорошо заметном на палубе триремы, в среднем выстреле отсюда, его гнев в любой момент мог обрушиться на тех, кто под рукой… или мечом; ибо султан выхватил отцовский ятаган и крутил его над головой, рубя направо и налево, будто находился посреди полчищ врагов.

– Сколько тебе нужно людей, болгарский свинолюб? – орал Мехмед. – Сколько моих проклятых кораблей ты потопишь, пока не докажешь, что у тебя есть яйца? Трусы!

Хамза едва заметно покачал головой. Он сражался с христианами на море и знал, как трудно взять их корабли. У них было огромное преимущество – высота, возможность бросать, стрелять и метать вниз. Как раз в эту минуту он видел, как на одной из вражеских каракк подняли над бортом бочку. Она рухнула на фусту, сцепившуюся крючьями с врагом, раздавила лучника, не успевшего увернуться, и пробила палубный настил. Уже через секунду судно начало крениться, люди стали прыгать в воду – те, кто мог, ибо рабы были прикованы к скамьям, а у свободных не хватало времени освободить их, так быстро тонула фуста. Хамза прикрыл глаза, но не смог избавиться от образа рук, машущих над водой, хватающихся за воздух. Когда он вновь посмотрел на воду, образовавшуюся брешь спешил заполнить другой корабль. Его команда не раздумывала о судьбе затонувшей фусты и торопилась продолжить атаку.

Моряки наверняка видели султана, стоящего позади них на берегу. Его стяг был хорошо виден, а его фигура на таком расстоянии – отлично различима. Но Хамза был рад, что яростные звуки битвы скроют от моряков слова Мехмеда. Они были кем угодно, только не трусами, эти мужчины. И Балтоглу, при всех его грубых манерах и неразборчивой жестокости, бился в первых рядах сражения и делал все, что в его силах.

Хамза взглянул на солнце. Оно быстро садилось и было уже низко. Темнота сыграет защитникам на руку, атаковать станет практически невозможно. И Хамза видел, что по ту сторону бона – огромной цепи, которая прикрывала Золотой Рог и тем самым треть стен города от турецкой атаки – собирается множество судов, готовых прийти на помощь своим собратьям-христианам. Он видел флаги Генуи, Венеции, Крита, даже Константинополя. Они не рискнут опустить бон, опасаясь прорыва турок. Но под покровом ночи…