Шурочка повеселела, у нее появилась надежда, и всю последнюю неделю она с удовольствием гуляла в парке и в горах, ходила с Надей на концерт и в музей местного художника. Уколы и капельницы прекратились, остались одни приятные процедуры – ванны, массаж и получасовой сон с загадочным обручем на голове. Даже вода стала казаться ей не такой противной, и она охотно пила ее. Еще они с Надей набирали кружки и, выходя из павильона, умывали в парке лицо. Надя говорила, что это полезно для кожи, и действительно лицо было свежим и розовым. В киосках купила Оленьке две веселенькие маечки и плюшевую собачку, маме – косынку с видами Кисловодска, тете Наде – красивую кружку, а Виктору Ильичу – большую фарфоровую пепельницу местного завода. У них в санатории в холле был киоск, в котором кроме сувениров продавались красивые импортные вещи. Шура полюбовалась на духи, перчатки, шарфы и галстуки. Подумала купить Олегу красивый подарок, в Москве таких вещей ей взять негде. Но побоялась сглазить. И в последний день, пожалев о десятке, отданной цыганке, купила себе духи за двадцать пять рублей. Запах такой тонкий, нежный, Олегу понравится… Тьфу, тьфу. Врач, выписывая Шуру, сказал, что анализы прекрасные и силы явно восстановились. Она улыбнулась и поблагодарила.

В Москве ее встречал Сережа и, взяв чемодан, сказал, что вот теперь Шура похожа на себя, а то уезжала – краше в гроб кладут. Шурочка посмеялась. Мама и Оленька обрадовались, особенно мама. Она все обнимала ее и говорила: «Слава Богу, ну все хорошо, слава Богу. Выздоровела моя доченька».

Шура целовала маму и обещала отправить ее летом с Оленькой на море, а то что это за отпуск у нее, только устала. Мама махала рукой, какая там усталость – Оленька целый день в садике, а она отдыхала. Летом все равно отпуска не дадут – отгуляла.

Через день Шурочка вышла на работу. Ее определили в отдел письменных источников, где хранились личные архивные фонды и частные коллекции. Заведующей была строгая дама, известная своими научными работами. Она с сомнением посмотрела на новоиспеченного кандидата, которого прислали ей в помощь, и, вздохнув, повела показывать свое хозяйство и объяснять круг обязанностей заместителя. Шурочка оробела, но слушала внимательно, стараясь запомнить все сразу. Так началась трудовая жизнь.

Вечером после работы заехал Виктор Ильич поздравить с первым рабочим днем. Привез бутылку шампанского и торт. Шура с восхищением рассказывала о том количестве бесценных материалов, которое хранится в отделе, о документальном собрании Петра Ивановича Щукина, чья коллекция составляет чуть ли не четверть фонда. Рассказала о строгой начальнице и о симпатичных сотрудниках отдела. Мама радостно улыбалась, а Виктор Ильич одобрительно кивал.

– Ничего, Шурочка, ты справишься, я уверен. Лиха беда начало. Я рад, что тебе там все понравилось, значит, будешь работать с удовольствием. И рад, что ты вернулась здоровая и веселая. Вот тебе урок, рассчитывай в дальнейшем свои силы. Небось докторскую будешь со временем писать, вспомни тогда, как тебе кандидатская досталась. Чтобы не повторять таких марш-бросков. Ничего, лучше помедленнее, но не во вред себе.

Мама стала благодарить его за помощь и доброту к ее девочкам. Виктор Ильич возражал, какая там особенная помощь, ведь Оленька – родная внучка, а Шура не чужой человек. Жаль, что так сложилось, но что уж поделаешь. А он всегда рядом, если чем-то может помочь, то только с радостью. Шура тоже благодарила его за все, а за санаторий особенно, она там отдохнула на сто лет вперед. И подарила пепельницу-сувенир.

– Красивая. И главное – большая. Поставлю у себя в кабинете, а то казенные какие-то неудобные, мелкие. Спасибо тебе, Шурочка, за внимание.

Радостное возбуждение не покидало ее до субботы. В первый выходной она собиралась поехать в Тарасовку. Фотография Олега у нее была одна, и отдавать ее было жаль. Сняты были вместе на кафедре, отмечали день рождения сотрудницы. Шура стояла на первом плане, а Олег чуть дальше, в полупрофиль. Но снимок получился хороший, четкий, и Олег был такой красивый. А вот никакой вещи, принадлежащей ему, у Шуры не было. Но может, можно и так, с одной фотографией? В глубине души у нее была уверенность, что таинственная женщина ей поможет, но она из суеверия старалась не думать об этом.

Начало апреля выдалось теплым, солнечным. По дороге на вокзал Шура заехала в Смоленский гастроном и удачно купила там коробку конфет, печенье «Юбилейное», растворимый кофе и хороший кусок буженины. От станции дорогу нашла легко, как и говорила Надина соседка. И калитку, у которой стояло несколько человек, увидела издалека. Подошла, поздоровалась, спросила, здесь ли живет Клавдия Ивановна. Женщины закивали, здесь, но надо ждать, пускают во двор по два человека. И Шура стала ждать. Женщины разговаривали о своих горестях, она молча слушала. Так прошло часа два, и, наконец, ее пропустили во двор. Там к ней подошла маленькая старушка в черном платке, взяла пакет и, сказав: «Спаси тебя Христос», унесла на терраску. Шура видела, как она выкладывает продукты на большой стол. Потом вернулась, протянула пустой пакет и сказала: «Спасибо тебе, девушка». Шура смущенно кивнула. А еще минут через десять из дома вышла заплаканная женщина из тех, что стояли перед ней у калитки, и старушка провела Шуру в дом. В комнате, куда она вошла, было чисто, перед иконой в углу горела лампадка и пахло церковным. Клавдия Ивановна оказалась обычной женщиной средних лет. Она сидела за круглым столом, покрытым белой вязаной скатертью. Шура поздоровалась.

– Садись, девушка. Рассказывай, что у тебя.

Шура села, достала из сумки фотографию и стала говорить об Олеге. Как ей тяжело, какая тоска и жить без него не хочется. Говорят, что можно вернуть мужа, вот она и пришла за помощью. Только вот вещей у нее нет, не осталось, только эта фотография, и протянула снимок. Клавдия Ивановна взяла, долго смотрела на него, потом на Шуру и, вздохнув, отложила в сторону.

– Тебя как зовут?

– Шура.

– Александра, значит. Зачем же ты неправду говоришь? Не муж он тебе. Чужой муж.

Шура покраснела, и глаза ее наполнились слезами. Неужели откажет?

– Ты не плачь, Александра, а слушай. Любишь ты чужого мужа. Это бывает, что уж тут поделаешь. Он нехорошо поступил, Бог ему судья. Но вернулся в семью, к детям, может, раскаялся. Чужого мужа вернуть нельзя, грех это. Можно приворожить, это другое дело. Только я этим сроду не занималась и тебе не посоветую. Плохое это дело, опасное. И ты не плачь, Шура, что же теперь плакать.

Но она плакала, все ее надежды рассыпались… Так надеялась, последние дни только и жила этим, а теперь опять пустота. Ну и что, что чужой муж? А у нее-то своего мужа отняли. И она стала рассказывать про Борьку и свекровь. Как они разрушили ее семью и оставили с годовалой дочкой. Почему у нее мужа отняли, а она не может? Она ведь даже не думает, чтобы Олег ушел из семьи, там дети, все понятно… Но если можно вернуть, просто вернуть, чтобы он приходил к ней, как раньше. Пусть редко, когда сможет, она и этим будет счастлива. Атак, зачем жить? Никто ей не нужен, кроме Олега. Когда Шура закончила, Клавдия Ивановна встала, подошла к буфету и, порывшись, вытащила целлофановый пакет. Вернулась к столу и, положив пакет, сказала: