— Ась? — повернулся к нему казначей. — Ты сказал чего-то, али мне послышалось?

— Послышалось, послышалось, отче. Это я заперхал по-стариковски, покашлял, стало быть.

— Ну, ладно… — настоятель махнул рукой и прошелся по горнице, перебирая четки. — С колдуном и с Лапшой мы после разберемся, сие сейчас не главное. У меня к тебе, отец Паисий, другой вопрос имеется. Тот же Митроха божится, что, де, этот… человек, и не человек вовсе, а оборотень, исчадие зла, нечисть поганая, потому и колдуну служит. Ты-то видишь в нем это?

Отец Паисий сразу утратил свое благодушие, подобрался, став похожим на охотничью собаку, почуявшую дичь. Он сунул четки за пояс и подошел к Алексею, его по-стариковски блеклые глаза сверкнули синим огнем. Молодому человеку показалось, что он заглянул в бездонный колодец. Закружилась голова, бешено застучало сердце, зашевелился, притихший, было, зверь. Алексей, скрипнув зубами, загнал его поглубже и выдержал взгляд священника. Глаза старика потеплели, в них мелькнуло понимание, удивление и… сочувствие. Отец Паисий догадался о его сущности, осознав это, молодой человек испытал отчаяние и страх, он даже прикинул, как можно выскочить за дверь и попытаться сбежать. Но, вопреки здравому смыслу, не сделал этого, а продолжал стоять и смотреть в глаза священнику, ожидая приговора. На смену паническому страху пришло спокойствие и умиротворение, и Алексей облегченно вздохнул.

А отец Паисий улыбнулся и сказал:

— Никакой он не зверь. Эко, придумали — нечисть поганая! Нет в этом человеке зла, душа у него светлая и Господу угодная. Вот и весь мой сказ! — Священник повернулся к настоятелю и устало потер глаза. — Устал я, отче. Пойду-ка отдохну, а то утром еще в Патриарший приказ надо наведаться.

Когда дверь за отцом Паисием закрылась, настоятель строго посмотрел на казначея.

— Ну, вот и выяснили. Сказки твой Митроха рассказывает, чтобы себя обелить, а ты тем сказкам веришь. Прикажи развязать парня, накормить да проводить в свободную келью. Выдашь ему сухое платье, а его одежду вычистишь и высушишь. Сам. Это тебе епитимья за твое самоуправство. Коли надо будет, то и исподнее[21] постираешь, — увидев, как возмущенно вскинулся отец Кондратий, строго добавил. — С кротостью, смирением и благодарственной молитвой.

— Э-э-э… — вмешался обрадованный таким поворотом дел Алексей, — отец Софроний, прикажи, чтобы сумку мою отдали, там деньги у меня, и клеврец пусть вернут.

— Слышал? — обратился настоятель к казначею. — Смотри, если недостача какая обнаружится, то строго с тебя спрошу. А о твоем деле, Алексей, завтра поговорим… и о колдуне тоже. Сомнения у меня остались, так что прикажу я тебя запереть… на всякий случай.

Алексея разбудили колокола, звавшие насельников монастыря к заутрене. Тусклый утренний свет только слегка разбавил черноту зимней ночи, и можно было еще поспать. Но сон испарился, сменившись привычным уже ощущением уходящего времени и жаждой деятельности. Впервые за время пребывания в XVII веке молодой человек проснулся с надеждой — все будет хорошо. Хотя с трудом верилось, что после стольких неудач, вчера ему удалось выпутаться из, казалось бы, безвыходной ситуации. Даже шапка с амулетом нашлась — ее принес чернобородый послушник.

Настоятель его встретил все в том же кабинете, и, казалось, он сегодня вообще не ложился спать.

— Зачем пришел в обитель, Алексей?

Отец Софроний выглядел уставшим, бледное лицо осунулось, а под глазами залегли темные тени, видимо, ночь прошла в тяжких раздумьях или в молитве. Молодой человек даже посочувствовал настоятелю, которому, наверное, приходится заниматься массой разных дел, а ту еще он свалился как снег на голову.

— Или нет, погоди, скажи сначала, что тебя связывает с этим колдуном? — настоятель смотрел строго и требовательно. — Не может бы, чтобы целовальник, вот так, ни с того ни с сего, на тебя напраслину возвел?

— Ну… — замялся Алексей, — я, действительно, хотел помочь колдуну. Но я его раньше не знал, впервые увидел, когда по дороге в Москву в село завернул. И я его не освобождал, он сам ушел.

— Помочь?! — удивленно вскинул брови отец Софроний. — Зачем? Какое тебе дело до совершенно незнакомого безумного старика?

— Так его же сжечь хотели! Я… мне, просто, жалко стало… И, вообще, как можно сжигать живых людей?! — вырвалось у Алексея, и он тут же пожалел об этом — не то было время и место, чтобы демонстрировать свой гуманизм.

— Вот как?! Пожалел, стало быть… — настоятель не казался ни рассерженным, ни возмущенным, скорее озадаченным. — Странный ты, не от мира сего… Ну, а коли колдун зло творил, и в своих злых умыслах никого не жалел? От его черного колдовства много бед случилось… и много еще случится из-за твоей жалостливости. Вот ты говоришь — живого человека на костре сжигать нельзя? Можно и должно. Чтобы других людей от беды спасти, да землю от скверны очистить. А ее этой скверны, ох, как много расплодилось. Дышать, индо, тяжко! И страшно. Словно петля тугая на шее затягивается.

Ты чужой здесь человек, видать, издалека пришел. Я это вижу. Хоть и говоришь по-нашему, но что-то в тебе нездешнее. И взгляд у тебя… открытый, ясный, не наглый, но упрямый. Здешние люди так не смотрят, словно, боятся взглядом друг с другом встретиться. Но я не о том сейчас. Хотя… сие мне очень интересно. Откуда ты?

Алексей задумался, он снова встал перед необходимостью обманывать и выкручиваться, это было противно. Рассказать байку о том, что он из страдающей под игом турок Сербии? Отец Софроний не поверит ему, не такой это человек.

— Я пришел издалека, — и это было правдой. — Сам я русский и… православный, но родился и вырос вдалеке от этих мест, — и это тоже не было ложью. — Ты прав, отче, я здесь чужой человек, и многое мне не понятно и странно.

— Хорошо… — задумчиво произнес настоятель, — ты не хочешь говорить правду, но и лгать не желаешь. Пусть будет так. Вот скажи мне, чужой человек, что ты чувствуешь? Как тебе в Москве?

— Не знаю, — растерялся молодой человек. Он не был уверен, стоит ли говорить с отцом Софронием о странной паутине. — Ты прав, отче, неуютно здесь и страшно. Словно черная туча нависла над городом.

— Вот! — оживился настоятель. — Плохо нынче в Москве. Чувствую я, беда идет, и нынешний неурожай — только начало. Пробудилось древнее зло, которое в земле московской захоронено. Не само пробудилось — люди разбудили, от них вся пагуба. Злые они стали, нет в них ни жалости, ни сострадания. Богу молятся, а бога в душе-то и нет. Ты другой, вон, и колдуна пожалел. А невдомек тебе, что колдун-то об этом зле радеет? Спит и видит, как бы помочь злу пожрать землю русскую? Он же старых богов разбудить хочет! И так бояре да иноземцы разные пытаются растащить, разодрать нашу землю на клочки, ради поживы своей и корысти. Токмо церковь одна способна сдержать их алчность, на ней лишь единство народа русского держится. Един Бог, едина вера и един царь на Руси. Государь Борис Федорович за это радеет, да слаб он, много у него врагов, все только и ждут момента, чтобы в горло ему вцепиться. Кто тогда на престол взойдет? Нету никого. А коли древние боги проснутся, так совсем беда будет.