Внезапно отец Сафроний повернулся к целовальнику и, ткнув, в него пальцем тихо спросил:

— Так ты говоришь, этот человек врет, а ты правду сказываешь? А перед образами-то поклянешься?

Митроха съежился под взглядом настоятеля, отводя глаза. Лицо его побледнело, губы затряслись и он, сморщившись, рухнул на колени перед отцом Софронием.

— Смилуйся, отче! — Прости, Христа ради, мя, грешного! Бес попутал! — целовальник всхлипнул и обхватил руками ноги настоятеля, ткнулся лицом в сапоги и заголосил. — Это все Лапша!.. Я ж не хотел… а он, окаянный, подбил… Де, давай чужака пощиплем… Не наш он человек, так и не грех… А я не хотел… И убивать не хотел, да только он же злой, оборотень этот… Как зачал кулаками махать, думали конец нам пришел… Лапша кричит: бей его! Ну я… и того. Сам бы я ни-ни… Христом Богом молю, смилуйся батюшка! Я уж отслужу… как скажешь… чем хочешь.

Завывания Митрохи перешли в бессвязные всхлипывания. Отец Софроний брезгливо скривился и ногой отшвырнул целовальника. Тот откатился к стене и там продолжал рыдать, размазывая по лицу слезы и сопли. Алексея уже в который раз удивила чрезмерная, даже какая-то истеричная эмоциональность людей этого века. Вопили нищие, выпрашивая подаяние, бесновались с пеной у рта юродивые, кричали, расхваливая товар купцы, ругались бабы у колодца, рвали на груди рубахи и заливались слезами пьяные. Словно весь мир сошел с ума. Или это черная мерзость, сочившаяся из-под земли, так влияла на людей? Вот и сейчас Алексею почудились нити паутины, опутавшие Митроху, только здесь, вдали от Кремля они были не черные, а мутно-серые.

Настоятель отвернулся от всхлипывающего целовальника и, внимательно посмотрев на молодого человека, удивленно вскинул брови.

— А ты чего такой мокрый?

— Так это… — замялся Алексей и кивнул на жавшегося в уголке отца Кондратия. — Вон он приказал меня водой облить.

— Зачем?!

— Э-э-э… — дрожащим голосом затянул казначей.

— Ты не «экай», а толком говори! — рявкнул отец Софроний.

— Дык, Митроха, вон, — зачастил испуганный монах, — говорит, де, парень-то — оборотень. Вот я и приказал его того… водой из святого колодца облить, чтобы, значит, проверить, так ли это.

— Я вот тебя сейчас прикажу на мороз выставить, да водой из колодца поливать, пока в твой дурной башке ум не заведется! — окончательно разозлился настоятель и замахнулся посохом на сжавшегося казначея.

Тот даже присел, прикрывая голову руками. Но отец Софроний глубоко вздохнул, прикрыл ладонью пылающие гневом глаза и пробормотал:

— Опять ты меня, отец Кондратий во грех ввел. Прости, Господи, гневливость мою! А ты пошто вечно самоуправство творишь? Почему меня не известил? Кабы не старец Ефимий, так я и не узнал бы. Али я уж в своей обители не хозяин? Али ты у нас теперь настоятелем заделался? А? Сказывай!

— Я же как лучше хотел, — развел руками казначей. — Чего тебя беспокоить по пустякам-то, от важных дел отрывать?

— Так целовальник же сказал, что парень оборотень? Это, по-твоему, пустяки?! Откуда и пошто он к нам в обитель забежал? Да и как оборотень в святую обитель проникнуть может?

Алексей переминался с ноги на ногу, чувствуя себя лишним. Но отец Софроний вспомнил о нем и, махнув рукой на казначея, сказал:

— Ну, с оборотнем мы сейчас разберемся. Днесь я в обители отца Паисия видал. Здесь ли он еще? Сходи-ка, отец Кондратий, узнай, коли ночевать остался, то пригласи ко мне. Да скажи кому-нибудь, чтобы целовальника-то в поруб заперли, я завтра с ним разберусь.

— А ведь и верно! Отец Паисий нечисть за версту учует, — обрадовано воскликнул казначей и, подобрав полы палия, выскочил за дверь.

— Отец Софроний, — нерешительно попросил Алесксей — настоятель вызывал у него чувство страха, правда, изрядно замешенного на уважении. — А нельзя ли мне руки развязать, а то я уже пальцев не чувствую.

— Вот послушаем, что скажет иеромонах Паисий, тогда уж я решу развязывать тебе руки или нет. Может статься, придется тебя в серебро заковать да самому патриарху о такой диковине сообщить. Оборотень ты или нет, не знаю, я их не видывал, — настоятель задумчиво поглаживал бороду, рассматривая молодого человека, — Но чую в тебе что-то чужое, нездешнее. А что, даже сказать не могу…

Алексей молчал, размышляя о том, что его судьбу будет решать сельский поп — любитель выпить и покуражиться. Воспоминания о нем были неприятны, избиение беззащитного, связанного старика, пусть даже и колдуна, не делало чести священнослужителю. Молодой человек ничего хорошего от отца Паисия не ждал, тем более, настоятель намекал на способность иеромонаха распознавать нечисть. Алексей сомневался, можно ли то существо, которым он стал, отнести к нечистой силе, но и человеком он явно не был.

В хорошо натопленной горнице было жарко, и он не только согрелся, но и вспотел, струйки пота сбегали по позвоночнику и стекали из-под окровавленной повязки по вискам. Тяжелый непросохший жупан давил на плечи, а мокрые сапоги на отекших после ходьбы и долгого стояния ногах казались на два размера меньше. Было желание сесть прямо на пол и вытянуть гудящие ноги. Но настоятель будет, мягко говоря, шокирован таким поведением, и молодой человек стоял. А больше всего хотелось скинуть липкую, грязную одежду и залезть в ванну или, хотя бы, в душ, а потом натянуть чистую майку и любимые джинсы, завалиться на кровать с ноутом и нырнуть в веселую сетевую круговерть. Все это было так далеко и недоступно, что молодой человек даже прикусил губу, чтобы не завыть от тоски и отчаяния.

— Господи спаси и сохрани тя, отец Софроний! — раздался за спиной старческий голос. — Зачем я тебе на ночь глядя понадобился?

Задумавшийся Алексей вздрогнул от неожиданности и обернулся к вошедшему.

— Ох! — отец Паисий удивленно вытаращил глаза и всплеснул руками. — Ты-то как тут оказался, горемычный?

— Узнал? — удовлетворено хмыкнул настоятель. — Вот об этом «горемычном» и разговор будет.

— Дык, о чем говорить-то? — священник потеребил четки и смущенно развел руками. — Я его и не знаю вовсе. Видел всего один раз, когда он со старостой Тихоном Лапшой разговаривал, а о чем не ведаю.

— Митроха, целовальник ваш, говорит, что он, де, колдуна-то освободил. Так ли это? Что думаешь?

— Не знаю… — отец Паисий покосился на Алексея. — Откель мне это знать? Я за ним не подглядывал. Только сомневаюсь, что этот отрок сие учинил. Колдун-то ушлый[20], поди, сам из бани сбежал. А Лапша горазд чужую задницу заместо своей под батоги подставлять. Давно его надо было прищучить. Я уж тебе, отец Софроний говорил — негодящий в Воскресенском староста, только о своей мошне заботится.

— А и не только о своей мошне, но и о монастырском доходе радеет Тихон, — вступился за Лапшу вошедший отец Кондратий.

— Рука руку моет, — буркнул себе под нос священник.