Алексей не сопротивлялся, когда его куда-то потащили — не было ни сил, ни смысла. Надо сначала прийти в себя, все обдумать и решить, что делать дальше. Главное, чтобы его хоть на время оставили в покое. Возможно, он снова потерял сознание, потому что не помнил, куда его волокли, и не чувствовал, как кто-то сердобольный перевязал разбитую голову и закутал козлиной шкурой. Она мерзко воняла, но позволила хоть немного согреться.

Судя по кромешной тьме, его заперли в подвале без окон, а может, просто, уже наступила ночь. Молодой человек прислушался к своим ощущениям — чувствовал он себя вполне терпимо, даже голова не болела, хоть ей досталось уже во второй раз. Усмехнувшись, подумал, что, наверное, голова у оборотня — не самое слабое место. Только вот затекли связанные руки, и Алексей пошевелил пальцами, чувствуя, как огненные иголки вонзаются в онемевшие кисти. И еще зверски хотелось есть, организм много сил потратил на восстановление и теперь требовал «топлива». Регенерация имела свои особенности и протекала по-разному. Когда ему в XVIII веке какой-то ненормальный прострелил грудь (тогда это была еще простая пуля), рана затянулась почти мгновенно, а здесь после удара кочергой процесс восстановления занял значительное время. Да и сейчас прийти в себя удалось далеко не сразу. Возможно, оказывает влияние количество адреналина в крови, азарт драки, звериная ярость.

О том, что будет с ним дальше, Алексей решил не думать, планировать что-то было бесполезно. В этом мире любые планы летят псу под хвост, все идет наперекосяк и не так. Сейчас его больше волновало то, что во время драки он потерял шапку. Если ее найдут и обнаружат под подкладкой амулет колдуна, тогда ему, действительно, не поздоровится.

Послышались звуки шагов и приглушенные голоса, похоже, узника решили навестить. Ничего хорошего от посетителей Алексей не ждал, но это все же лучше, чем неизвестность. Загремел открываемый засов, скрипнула дверь, и в помещение хлынул поток света. После мрака тюремной камеры огонь факела казался необычайно ярок. Молодой человек зажмурился, но свет пробивался даже сквозь закрытые веки.

— Эй, парень, ты живой ли? — в голосе звучала искренняя тревога, что удивило и порадовало Алексея — значит, бить не собираются.

— Живой я, — откликнулся он.

— Слава тебе, Господи! Вставай, пойдем, там отец настоятель тебя видеть хочет.

Алексей с трудом поднялся и, спотыкаясь о какое-то тряпье, шагнул навстречу голосам. Его подхватили под руки и поволокли в коридор. Глаза, наконец, привыкли к свету, и молодой человек увидел, что один из провожатых тот самый чернобородый монах, который его «пымал».

— Слышь, паря, ты уж меня прости, Христа ради, — зашептал монах, тычась в ухо колючей бородой. — Это ж я тебя оглоблей по голове благословил. Не хотел, ить, так-то сильно, да удара, видать, не сдержал. Я уж и молитву о твоем здравии сотворил, и свечку в храме поставил. Прямо, душа у меня о тебе изболелась.

— А перевязал меня тоже ты? — спросил Алексей, удивленный столь бурным раскаянием звероватого на вид чернеца.

— Дык, кто же еще? Я ж в монастырь-то почему подался? — тараторил монах, таща пленника по извилистому коридору. — Гневливость одолела. Я здесь на Москве ватажничал. Бывало, как накатит что, зверею, прямо. Скольких людей перебил, страсть! А как убью, али покалечу, так белугой реву. Жалко, стало быть. Не выдержал я этой муки и в монастырь подался послушником, все наворованное пожертвовал. Ну, вроде, отпустило, а тут ты подвернулся, и я снова оскоромился. Но, слава Богу, не до смерти пришиб!

— Хватит языком-то балаболить, — одернул чернобородого второй провожатый, — а то от твоей болтовни, он точно преставится. Да и отец Софроний за задержку прогневается. Враз посохом по хребтине огребем.

Монах хмыкнул, но замолк. Алексея снова начал бить озноб, то ли от мокрой одежды, то ли от страха — встречи с настоятелем он побаивался.

Стараясь сдержать дрожь, молодой человек вошел в низкую дверь, открытую перед ним конвоирами. Жарко натопленная комната больше походила на рабочий кабинет, чем на келью монаха — на стенах полки с книгами, заваленный бумагами стол и три свечи в серебряном подсвечнике. За столом сидел человек в монашеском одеянии, судя по всему, настоятель. Аккуратно подстриженная черная с проседью борода, обрамлявшая худое лицо, придавала ему аристократическую изысканность. Из-под низко надвинутого на лоб клобука смотрели внимательные глаза. Взгляд их был настолько пронизывающий, что молодому человеку стало не по себе, показалось, что отец Софроний способен видеть все, что творится в душе человека.

Алексей, преодолев минутное замешательство, низко поклонился, коснувшись пола связанными руками. Поискал глазами образа и виновато пожал плечами, мол, и рад бы перекреститься, да руки связаны. Настоятель некоторое время, молча, разглядывал вошедшего, а затем коротко спросил:

— Кто ты?

— Алексей, сын Артемьев, — молодой человек поднял голову, встретив взгляд настоятеля. — Пришел в вашу обитель по делу.

— По делу? Ну, о деле твоем мы после поговорим. Возможно. Сказывали мне, — настоятель кивнул головой на жавшихся у стены отца Кондратия и Митроху, — что ты, де, не человек, а поганый оборотень. Сие страшное обвинение. А еще сказывали, что ты, де, кодуна, за свои богомерзкие дела к сожжению приговоренного, освободил, да старосту Тихона Лапшу побил и ограбил. Митроха в том крест целовал. Верно ли это?

Пронзительные черные глаза настоятеля жгли как угли, но Алексей не отвел взгляд. Он понимал, что врать этому человеку не стоит, только вот и правду не скажешь.

— Я — человек, и ни кем другим быть не желаю. Колдуна я не отпускал, чем хочешь могу поклясться. А вот старосту, действительно, побил, это правда. Да только староста этот, сначала в гости меня заманил, да сонным зельем опоил. А вон он, — Алексей показал на целовальника, — меня кочергой по голове стукнул. Потом они деньги мои забрали, а самого помирать в сугроб кинули, а я выжил и на следующую ночь пришел за своим добром. Чужих денег я не брал.

— Врет, он врет! — выскочил вперед целовальник, — Я сам видел на снегу…

— Чего ты видел? — зло спросил Алексей. — Ну, говори!

Митроха поперхнулся, видимо, поняв, что либо надо молчать, либо признаться в ограблении гостя.

— Ну, это… Лапша сказывал, что, де, клыки у него из пасти торчали… и глаза, того… красные.

— Да твой Лапша пьяный был в зюзю! — презрительно фыркнул молодой человек. — Ему бы и десяток оборотней могли померещиться.

— Ах, ты дьяволово отродье! — завизжал целовальник, петухом наскакивая на Алексея. — Удавить тебя надобно, да сжечь потом!

— А ну тихо! — рявкнул настоятель, стукнув кулаком по столу. — Раскудахтался тут, как у себя в кабаке!

Митроха сразу сник, опустил голову и, кланяясь, пробормотал:

— Прости, отче! — отошел к стене, но продолжал зло зыркать в сторону Алексея.

Настоятель встал из-за стола и прошелся по комнате, шаг его был так стремителен, что полы палия[19] взметнулись, напоминая два черных крыла. Затрепетало, шарахнувшись от рассерженного монаха пламя свечей, заметались по стенам горницы испуганные тени.