Алексей снова попытался прорваться к воротам. Как пушечное ядро врезался в преграждавшего дорогу монаха, отшвырнул в его сторону, но тут же получил подножку и полетел рыбкой, обдирая ладони о смерзшийся снег.

— Ах, ты подлюга! — прохрипел он, вскакивая, — А еще монах называется!

— А я пострига не принимал, послушник токмо, — язвительно ответил белобрысый парень в линялой рясе, отскакивая на безопасное расстояние.

Молодой человек сжал кулаки и оглянулся на ворота, увидев стоящего в них привратника, понял, что драться со старцем он точно не будет. Тем временем, народу во дворе прибавилось — человек десять толпились на безопасном расстоянии, постепенно сжимая круг. Сопротивление стало бессмысленным, и нужно было еще раз попытаться договориться. Алексей, тяжело дыша, сплюнул кровь из разбитой губы и уже открыл рот, чтобы призвать братию к милосердию, как сильный удар по голове бросил его на снег. Мир вспыхнул фейерверком искр и погас.

* * *

Широкоплечий монах с черной курчавой бородой отбросил оглоблю и попятился, с ужасом уставившись на пятно крови, расплывавшиеся вокруг головы упавшего.

— Свят, свят… — причитал монах, размашисто крестясь, — никак убил? Я же того… не хотел я. Думал, только приложу маленько, чтоб угомонился… А оно, вон как получилось. Грех-то какой, Господи!

Казалось, здоровый мужик сейчас заплачет, губы его тряслись, а лицо стало даже не бледным, а каким-то серым.

— Грех, — согласно кивнул монастырский казначей отец Кондратий и тоже перекрестился. — Дык, един Бог без греха, а мы все грешные. Ничего, отмолишь. Покаешься, да каким-нибудь богоугодным делом искупишь.

— А и нету никакого греха! — выскочил из-за спины казначея Миртоха. — Он же не человек, а оборотень. Дьяволово семя! Его убить — как раз, и есть самое богоугодное дело. Только сомневаюсь, что убитый он. Живучий, стерво! Его одним ударом оглоблей не пришибешь. Может, прикидывается?

Целовальник вытянул шею, пытаясь разглядеть, жив ли парень, но ближе подойти не решился. Один из чернецов, прижимая комок снега к подбитому газу, наклонился над телом.

— Вроде как, дышит, — с сомнением в голосе сказал он и осторожно тронул парня носком сапога.

Тот застонал, заскреб руками, пытаясь приподняться, но снова ткнулся лицом в подтаявший от крови снег.

— Ну вот, живой! — облегченно вздохнул отец Кондратий. — Свяжите-ка его, пока не очухался. А то, не ровён час, опять махаться начнет.

Монахи ловко связали руки лежащего сыромятными ремнями, для верности накинув еще петлю на шею, чтобы не сподручно было буянить. Парень задергался, но быстро затих, то ли снова потерял сознание, то ли понял безнадежность сопротивления.

— А теперь тащите его в поруб, опосля разберемся, что он за птица.

— Да чего тут разбираться? — снова подал голос целовальник. — Оборотень, говорю же. Ему эти ваши ремешки порвать — раз плюнуть.

— Эк, заладил — «оборотень» да «оборотень»! — сморщился отец Кондратий. — Не вижу я в нем ничего такого. Вроде, парень как парень. Дерется только больно зло. Может, тебе, Митроха, спьяну померещилось.

Ничего не спьяну! — аж задохнулся от обиды целовальник. — Я и не пил вовсе, вот истинный крест! А давайте, его водицей из святого колодца окатим! Чай, не простой колодец-то, сам преподобный Андроник его копал. Вот и увидим, человек он али нет.

Митроха даже радостно оскалился, так ему эта идея понравилась.

— Святой водицей, говоришь? — казначей задумчиво поскреб бороду, затем согласно кивнул. — А и то верно! Сразу ясно станет, человек али тварь нечистая. Поди-ка, Никодим, принеси бадейку.

— Только сумку с него снимите, сумку! — засуетился Митроха. — Тама у него серебро-то, поди. Вот и должок мой кабацкий оплатится. Так ли говорю, отец Кондратий?

— Поглядим, — хмуро буркнул казначей, засовывая сумку подмышку. — Ты, Митроха, меня на лихое дело не подбивай. Коли парень оборотнем окажется, тогда уж… А так… чай, мы не тати. Да и деньги эти к твоему долгу отношение не имеют, как и к тебе самому. Богово это… Вон у скудельницы[18] оградку новую надо бы поставить.

Чернобородый, отдуваясь, притащил огромную, ведра на три бадью и спросил казначея:

— Э..эта… отец Кондратий, лить, что ли? Дык, застынет, чай, не лето.

— Коли оборотень, так не застынет, а наоборот, сгореть должен, — встрял в разговор белобрысый послушник, за что получил гневный взгляд казначея и, смиренно потупившись, отошел в сторону.

— А ты лей, чадо, лей! Господь не попустит, чтобы безвинный человек пострадал, — нетерпеливо махнул рукой казначей. — А то я уж и сам застыл, стоявши, да и к трапезе пора.

На лице чернобородого отразилась нерешительность, но потом, видимо устыдившись своего сомнения в промысле божьем, он с уханьем опрокинул тяжеленную бадью на лежащего парня.

Истошный вопль, спугнул стаю ворон с купола Спасского собора, и затих, перейдя в хрип. Тело парня выгнулось дугой, широко открытые глаза побелели, он хватал разбитым ртом воздух, тщетно пытаясь протолкнуть его в сведенные судорогой легкие.

— Гля, гля! — Митороха возбужденно тыкал пальцем в корчащееся на снегу тело. — Ща он, этого… того… в прах рассыплется.

Целовальнику было так интересно, что он, забыв о страхе, подошел поближе и с любопытством вглядывался в посиневшее лицо парня. Но тот ни сгорать, ни помирать, похоже, не собирался. Ему, наконец, удалось вдохнуть, он зашелся хриплым кашлем, а затем затих, свернувшись клубочком и вздрагивая.

— Ну что? — спросил отец Кондратий, придирчиво разглядывая лежащего парня. — Ничего с ним и не сделалось. Кабы был оборотень, так от святой воды, небось, сразу бы скукожился. А так, мужик как мужик, мокрый только. Говорю же, Митроха, спьяну вам с Лапшой померещилось.

Целовальник обижено засопел, но возразить было нечего.

— Тащите-ка его, робятушки, в поруб, — махнул рукой казначей, — Пусть до завтра посидит, а там разберемся с ним.

— Не преставился бы до утра-то, мокрый да с разбитой башкой, — жалостливо вздохнул чернобородый монах.

— На все воля Божья! — смирено произнес отец Кондратий, крестясь. — Беспокоить отца Софрония, на ночь глядя, не буду. Он, чай, уже вечернюю молитву творит. Не след, от такого дела его отрывать ради какого-то проходимца.

На старика привратника, осуждающе качающего головой, внимания никто не обратил. Старец проводил взглядом монахов, тащивших побитого парня, пошамкал беззубым ртом и, тяжело опираясь на посох, побрел вглубь монастырского двора.

* * *

Голоса бубнили, толкались в голову, усиливая и без того невыносимую боль, но смысл их не доходил до сознания. Оставалось лишь ощущение опасности, будившее звериные инстинкты. Алексей пытался вырваться из кровавой мути полубессознательного состояния, но это не удавалось — все оставшиеся силы уходили на борьбу со зверем. Он чуял опасность и стремился на свободу, желая рвать врагов клыками, разбрасывать ударами сильных лап, а затем бежать прочь из вонючего города в лес, где нет злобных людишек, где чистый воздух и пушистый снег. Это казалось разумным, ведь свою битву человек проиграл, и вместо него, обессиленного и сдавшегося, должен прийти зверь. Но разум Алексея отключился после удара по голове, осталось лишь желание жить и понимание, что выжить сейчас сможет только человек. Тошнота и боль лишали сил, ослабляли волю и открывали лазейку зверю. И все же, молодой человек упорно сопротивлялся, балансируя на грани бытия. Измученный этой борьбой и болью, он уже почти сдался, как на него обрушился водопад ледяной воды. Ему показалось, что сердце остановилось, а, может, так оно и было. Алексей корчился на снегу, хрипел, пытаясь вдохнуть, а когда это, наконец, удалось, понял, что свободен. Зверь забился в самый отдаленный уголок души и затаился там, поскуливая от страха. Молодого человека била дрожь, холод был такой, что темнело в глазах, но он облегчено вздохнул и свернулся в клубочек, стараясь сберечь остатки тепла.