12-м отделе… Поскольку приказ об эвакуации может поступить с минуты на минуту, надо обхаживать шоферов, и именно из 12-го отдела… «Хорошо, вы временно освобождаетесь, следствие будет продолжено, пришлите ко мне вашего мужа…» Итальянец Джакомо Пителли доказывал офицеру Гутапфелю, что бомбежка заставила его потерять голову; что начальники работ и их заместители исчезли; что у него был только один путь к бегству, только один, туда, где противник, но он этого не знал и был уверен, что сможет обнаружить остатки своей команды. «Вы что, не видели, откуда стреляют?» «Стреляли с неба, Herr Kommandant, над нами разверзся ад…» «Довольно, – принял решение Гутапфель, энергично почесав ляжку. – Отдать под Военный трибунал…» Филин не посмел сказать, что не знает, куда вести заключенного, и что Военный трибунал больше не заседает…

После полуторачасовых трудов оба командира встали. Перед тем, как усесться на мотоциклы, они посовещались, осторожно и недоверчиво. «Дела идут не блестяще, – произнес Фаукель. – Что, если я возьму на себя инициативу по эвакуации архива?» «За ваш архив вы и отвечаете… Я против эвакуации…» Гутапфель передернул плечами. «Я остаюсь, если только не будет персонального приказа.» Флакон с ядом, висящий на веревочке на его волосатой груди, не дал ему проявить слабость, но заставил сжаться сердце. (Впрочем, он надеялся, что получит персональный приказ…) Какие люди должны погибнуть! Германия без них никогда не возродится. Но он работал в лагере смерти для еврейского сброда в Польше и весьма низко оценивал свои шансы в случае капитуляции. Коллеге, этой трусливой каналье, он не мог сказать о своем нежелании быть повешенным нью-йоркскими евреями, когда все будет безвозвратно потеряно. «А вы? – неприязненно спросил он. – Эвакуация нашего отдела временно отменена ввиду грядущего контрнаступления, если не ошибаюсь». «Ах, вот как?»

Фаукель подумал, что контрнаступление способно лишь привести в раж этого тупого фанатика, из тех, кто, если бы мог, толкнул бы весь народ на самоубийство. «А ваш отдел на линии фронта действительно ни к чему!» – произнес Гутапфель с вызовом, который Фаукель предпочел не заметить и ответил коллеге тихо, приблизившись к нему, поскольку стоявшие рядом мотоциклисты могли бы расслышать в осторожных словах насмешку или пораженчество: «Что бы ни произошло, я храню веру в гений фюрера!» (Если это может утешить тебя, мой друг!) «Разумеется!» – сердито буркнул Гутапфель. А ты, мой хороший, подумал он, если не раздобыл еще документы жителя Эльзаса, значит, я уже перестал разбирать, у кого на морде написано, что он трус и проходимец. На прощание они резко салютовали друг другу.

* * *

Француз брел среди руин. Он подходил к полицейским с сиреневым листком в руках, спрашивая новый адрес бюро Иностранной рабочей силы обороны, это бюро, как ему кажется, переехало. Ему отвечали вежливо и ошеломленно. Паника нарастала. Он поел супа из картофельной шелухи, но голод не утихал. Половина его марок и ручка остались у филина; ничего не поделаешь. Чтобы разорвать воротник куртки и достать записку, надо было где-то укрыться. Куда-нибудь зайти, взять что-нибудь, что можно потом продать на рынке краденого, – было бы самым простым и, главное, самым соблазнительным. За это, разумеется, полагается смертная казнь, но она и так перед вами, через каждые сто метров, Todestraße[15], в виде странных объявлений, коварных провалов на улице, неустойчивых стен, оборванных проводов под напряжением, людей в разнообразной униформе и без нее, сидящих в засаде мародеров, она может обрушиться на вас чисто случайно, как метеорит. Лучше уж что-нибудь натворить, тогда будет не так обидно в случае неприятностей.

Под вечер в каком-то грязном и щербатом квартале Ален заметил носовую часть дома с запертыми ставнями, черным ходом, укрытым от глаз посторонних двумя перекрытиями, которые склонялись друг к другу, словно пародии на Пизанскую башню, почти соприкасались кирпичными вершинами – это выглядело забавно… Никакое воображение безумца или пьяницы не могло бы создать подобную фантастическую архитектуру, которой изобиловал разбомбленный город. Растущие в нем мальчишки, возможно, создадут в будущем, основываясь на воспоминаниях детства, новое искусство, которое не будет ни реалистическим, ни сюрреалистическим, ибо разрушение творит особую реальность, близкую к нереальному. Обман-реальность цивилизации возвратил к первоначальным принципам насильственной смерти, исчезновению живых и неживых созданий и тоскливому постоянству необъяснимой жизненной силы… Живописание психологических кошмаров показалось бы здесь смешным. Выразите Бесконечный Настоящий Кошмар и оставьте меня в покое… Ты еще думаешь, малыш, как будто это зачем-то нужно, как будто еще существуют мечты о будущем…

Однако, войдем! Ален вежливо, но настойчиво постучал в аккуратно закрытую дверь. А если кто-нибудь спит внутри? Тогда я скажу: «Простите, мадам, месье, вы же не хотите, чтобы я вот этими руками пережал вам сонную артерию?» Тишина. Ставни на кухне подались без особых усилий. Ален пробрался между мешками, матрасами, разбитыми бутылками и оказался в комнате с мебелью светлого дерева, вероятно, жилой, полной всякого хлама, словно фургон балаганщика. На этажерке в чистых котелках стояло прокисшее варево и горький травяной чай. «Как мало мне надо, чтобы вернуться к самым лучшим намерениям! Если придет жилец, я вежливо извинюсь. Я очень голоден, мадам или месье, и пора бы понять, что войну вы проиграли… А я ее как раз выигрываю, хотя вид у меня далеко не победный; я предлагаю вам защиту…» Однако он взял кухонный тесак, лучшее средство убеждения. Если войдут двое или трое, тогда уж точно повезет. Смертная казнь, дружок. Орел или решка в стотысячный раз. Всегда выигрывать нельзя, но можно выиграть в стотысячепервый раз. И выиграем!

Он выиграл! Из-под дивана торчали горлышки бутылок, плохо спрятанных под книгами и бельем. Прекрасно, великолепно, невероятно! Расстрел после пьянки – это был бы все же достойный конец. Ален сбил тесаком горлышко и жадно глотнул мозельское вино, превосходное вино, созревшее под нежным мирным солнцем; вино озарило разум, возродило оптимизм, придало небывалый блеск счастливой звезде… Он явно выпил лишнего, потому что его тело начала обволакивать усталость, одновременно тяжелая и легкая. Спать здесь было бы неразумно. На часах лишь пять часов, ночь наступит нескоро. Часы тикали, как все часы в мире, их ничуть не смущало ворчание пушек. И меня оно не смущает, славный механизм, что ты скажешь о течении времени? Глупости, ты отсчитываешь минуты, не зная, что это такое, скупой считает свои деньги, генерал бомбы, бродяга вшей, палач жертвы, никто не ведает…

Еще стаканчик вина,

И нам станет хорошо…

Хорошая песня! Ален отбил горлышко другой бутылки. Глотнул.

Часы! угрюмый