Вошедшая повторила: «Кто вы?» – так настойчиво, что сама поняла. «Француз, да? Художник? А это зачем?» Она показала пальцем на тесак. «Не трогай это, или я тебя…», – прикрикнул Ален негромко. Он почти отрезвел. Горе всем, я буду защищаться! Бригитта сказала:

– Вы пьяны. Вам нельзя здесь оставаться. Идите ко мне. Проспитесь. Ну, вставайте же.

Он улыбнулся и подчинился. Молодой, с ясным лицом, шатаясь от усталости. «Я пойду, куда вы пожелаете, императрица. Вы прекрасны. Выпейте еще, чтобы доставить мне удовольствие, и я прикончу бутылку…» Бригитта сделала несколько глотков сухого вина.

– Дайте мне руку. Никто ни о чем вас не спросит. Без-Двух меня знает.

– Без чего?

(Алгебраический Х, точка, сведение к абстракции, к небытию. Меньшее на меньшее равно большему…)

– Франц. Он потерял руку и ногу, и тогда его прозвали Без-Двух. Он славный.

– А если я допью? Это будет безо всего. Ноль. Точка.

Ален подбросил тесак в воздух, поймал его как жонглер, едва не уронив, повеселел.

– Нулевой точки не существует, – печально сказала Бригитта, – и ничто не кончается.

Он спрятал тесак под одежду и взял Бригитту под руку. Под пролетом моста, быть может, занесенным сюда ветром, он поискал глазами воду. Воды не было. Бригитта помогла ему взобраться по лестнице. «Ложитесь. Спите». Ален растянулся на постели, раскрыл книгу по искусству. Книга выпала из рук. Как хорошо уснуть в конце, как хорошо…

* * *

Учитель Шифф каждое утро ухаживал за кустами сирени. Ни огонь пожаров, ни цементная пыль не мешали им цвести. Мощь простой растительной жизни. Теперь, когда соседних домов не существовало, цветам доставалось больше простора и солнца. Шифф срезал несколько слабых веточек: растение здоровее, если сок питает только крепкие ветки. Еще профессор заметил, что стоит тишина. Прекрасная тишина. Тревожная тишина. Что там еще? По гравию зашуршали неровные шаги калеки Франца.

– Здравствуйте, господин учитель. Ваша сирень хорошо растет? Счастливый вы человек, господин учитель, у вас такая красивая сирень… Donnerwetter! Хорошо тут у вас.

Садик был не больше восьми квадратных метров. В решетке кованого железа не хватало прутьев, а оставшиеся были выгнуты словно металлические паруса. Ухоженная дорожка внушала тем больше доверия, что никуда не вела: безысходная уединенность. Дьявольские каменные кружева окрестных руин словно сторонились чистого гравия, напоминающего, что кое-где еще существуют скромный труд, порядок, доверие – даже (пусть как исключение) среди всеобщего разрушения. Вечное восстановление, бесконечное, без устали – ни в этом ли миссия человека? Скорее задача, чем миссия. Сколько раз восстанавливался Рим? Словно провидение сохранило для Шиффа этот крошечный уголок мира, где росли три куста сирени, и один из них чахлый… Сюда вполне могла упасть бомба; пожар опалил кусты; дым мог поглотить все это: Шиффа, гравиевую дорожку, цветы, садовые ножницы, одержав тихую, но удивительную победу.

– Поздравляю вас, Herr Professor, – сказал Франц.

Лицо калеки было бледным и сухим, как будто в кожу его въелась известковая пыль. И насмешливый, слегка с придыханием голос. Крючок, заменяющий ему руку, поблескивал, как странная деталь механизма. Неопределенная тревога охватила Шиффа.

– С чем вы меня поздравляете, господин унтер-офицер?

– С вашей сиренью. А птицы к вам прилетают, господин учитель?

– Да. Посмотрите, появилось новое ласточкино гнездо, наверху, в углу третьего окна квартиры господина Кеттельгрубера.

Конечно, ни господина Кеттельгрубера, ни его квартиры уже не существовало, но действительно, на порыжевшем камне виднелось гнездо. И туда спешили ласточки, пролетая через заполненные небом провалы.

– Поразительно, – сказал Франц.

– Не правда ли? Божественная природа! Что нового, господин унтер-офицер? Они прилетели из Египта, эти ласточки.

– Немало храбрецов из Египта не вернутся, – сказал Франц.

Голова старого Шиффа качнулась, как будто потеряла свое неустойчивое равновесие и готова была отделиться от шеи.

– Конец, Herr Professor, и начало, потому что я слышал от вас, что конец – это всегда начало… Только никогда не знаешь заранее, не будет ли новое начало хуже конца… В городе американцы, англичане, ново-зеландцы, патагонцы и кафры. Через час или два вы покажете им свою сирень, если они любят цветы.

– Как? Как? Ах да, понимаю.

Шифф явно не понимал. Неловкой рукой он поискал свою трость. Не найдя ее, оперся на дрогнувшую решетку.

– Этого следовало ожидать, – произнес он через несколько мгновений. – С Германией покончено лет на пятьдесят… На пятьдесят, говорю вам, господин унтер-офицер.

– Вы оптимист, Herr Professor. А через пятьдесят лет наши внуки снова пустятся в пляс, да?

Франц почти перестал подтрунивать над стариком, иссушенное лицо которого было бессмысленным, как у трупа.

– Вы мирный гражданин, Herr Professor. Советую вам вывесить за окно белое полотнище. И собрать школьников. Путь они не крутятся около танков. Танки – создания грубые, могут раздавить, обстрелять, другого они не умеют.

– Это правда, господин Франц. Я мирный гражданин. Был им всю жизнь. Подлинный человеческий идеал – в согласии и порядке… Нет, заверяю вас, Германия никогда больше не начнет войну… Не нужно никакого реванша… Он не может быть справедливым, реванш… Я говорю: довольно!

Он нес вздор. Он думал. И не мог не нести вздор, этот старый учитель, когда думал.

– Дайте мне сирени, – попросил Франц, – воткну ее в петлицу.

Сирень не носят в петлице, но калека немножко того, это всем известно. Учитель выбрал красивую цветущую ветку. «Вот, мой друг. Нам предстоит ужасный день…»

– Благодарю вас. Да нет, не такой ужасный, как другие… До свидания, господин учитель. Мне многое еще надо сделать… Так хочется убить кого-нибудь, чтобы закончить свою войну… Но кого?

– Главное, господин унтер-офицер, не стреляйте в американцев! За вас придется отвечать невинным заложникам… Заклинаю вас!

Инвалид с цветком на груди уже уходил. Он ответил:

– Primo: ваши невинные, возможно, худшие из виновных, господин учитель. Secundo: речь идет не об американцах, а о законченных мерзавцах…

– Ах, – сказал Шифф, – понимаю…, – он понимал все меньше.

Шифф вернулся к себе, достал из бельевого шкафа истертую наволочку, прикрепил ее к указке, вышел на улицу, чтобы вывесить этот белый флаг за дверью. Там и сям, среди руин уже белели куски ткани. Некоторые весело, как голубки, трепыхались на ветру. Далеко, покуда хватал глаз, весь город покрывали белые птицы, пленницы, которые никогда не взлетят. Эти неживые птицы рождались из шепчущей тишины, в которой можно было различить агонизирующее дыхание. Учитель прислушался, приложив руку к уху: где-то ехали колонны машин, порой издалека доносились приглушенные расстоянием крики, рыдания, песни, сухие выстрелы протыкали пространство… Этот квартал казался совершенно спокойным. Показалась Ильза, жена калеки, с ведром в руках она направлялась