Что шепчет: «Вспомни все!» и нам перстом грозит, —

И вот, как стрелы – цель, рой Горестей пронзит

Дрожащим острием своим тебя, несчастный!

(пер. Эллиса)

Курильщик Бодлер! Не нужно было о нем вспоминать. Memor esto, смертная казнь. Я в порядке, то есть напился, вино хорошее. Вино Одиночки, Вино Убийцы. Мы все одиночки и убийцы, старина. Я пьян, как пьяный осел. Писаю на ковер, не могу же я пойти искать унитаз, которого тут нет. Ковры, Liebe Herr, Liebe Frau, созданы для того, чтобы на них писали в день победы, а если это не день победы, я писаю, как будто это день победы. Если тебе это не нравится, хозяин, я набью тебе морду, а потом выпью еще твоего вина и написаю снова, если захочу.

Поблескивал тесак, последнее оружие последнего бойца последнего часа последней битвы в последнем городе… И глаза пьяного человека вытаращились, окружающее изменилось. Жизнь – это продолжение, смерть – разрыв, между ними – война, вой снарядов, поднимающиеся столбы дыма, грибы облаков, поразительное ощущение того, что я весь, да, я, целый, у себя дома, на улице Флерюс, стоит только руку протянуть, вот так – руки надо бы помыть, а неохота, у меня руки как у мусорщика, о-ля-ля! А если я подойду к книжной полке, вот так, возьму Боттичелли, вот, открою его…

Я уже не думал, что это возможно, Господь или Люцифер. Матильда закричит, увидев меня здесь. «Не вставай в ботинках на диван, Ален!» – скажет она. «Смешно же, Тильда…» Он открыл большую книгу в картонном переплете. Фигуры женщин с длинными шеями и кроткими глазами в окружении листьев и цветов, образы Боттичелли приблизились к нему. Смотри, Тильда! Какая точная линия! Любовный пыл в каждой черточке, высшая ясность чистоты. Реальное видение, идеально превосходящее реальность, как главное, вечное, превосходит несущественное. Книга Лионелло Вентури или Жака Мениля? Эти двое все поняли. Для портрета Жака Мениля понадобился бы твой карандаш печальных времен, Боттичелли… Мениль умер, Сандро. Алессандро ди Мариано Филипепи Боттичелли, имя звучит как стих. Его сила не в том, чтобы выразить мечту, а в удачном синтезе мечты о Золотом веке и облагороженной реальности: своего рода совершенство правды. Лицо близится к архетипу, созданному тысячелетиями, которые отточили человеческий облик. Материальное лицо вбирает в себя ушибы, искривления, изъяны, ожоги, все несчастья оставляют свой след на глине-плоти. Оно скорее плотское, общественное, чем правдивое. Сандро придает ему извечную юношескую округлость, юность без заглушенных сожалений, глаза чуть увеличены для чисто визуального эффекта, потому что он, Сандро, знает слабость наших глаз и лечит их. Научитесь видеть так, любите целителя наших очей! В глазах боттичеллиевских покой очарования цветов. Вытянутые женские фигуры напоминают растущие молодые деревья, обласканные ветром и солнцем. Никаких трюков, он рисует глаза по правилам, гораздо лучше, чем нам видится, извлекает их из плоти и абстракции, геометр-волшебник Сандро! Придает подлинную, но прекрасную свежесть, промывает вам глаза. Выражение их ясно, это настоящие глаза, в них жизненная сила, твердость кристалла, но и кристальная тревога, ибо они видели, как рассеиваются облака лжи. В них серьезная улыбка, за светом тень, они, не мигая, глядят на трагедию, ибо в них весна. Трагедия отражается в них, но не внушает им ужаса. Затихший страх, который еще живет в глубине зрачков, – от знаний и тайн, укрощенных невинностью…

Где мое «Этрусское искусство»? Что с ним, Бога ради, с моим «Этрусским искусством»? Я запретил кому-либо давать эти книги, вы хоть раз встречали кретина, способного вернуть их? – Он рылся в книгах, сердился, пальцы дрожали. Нашел книгу Кандинского, «Абстрактное искусство». Кандинский начинает выделять из реальности цвета, свет, объемы, сущность, это метод абстракции, но еще более сведения явления к конкретному, вовсе не абстрактному символу – и вот упрощенный, но насыщенный пейзаж. Доведя метод до конца, Кандинский пришел к чистому ментальному знаку, условному как алгебраический Х, которым можно, не лишив значения, обозначить треугольник, звездочку или точку, да, точку, совершенное неизвестное, сведенное к минимуму существования. Абстракция, разрушение. Художник, желающий заглянуть за пределы видимого, имеет в своем распоряжении лишь палитру знаков, которые перестают быть образами, символами, приближаясь к числу; остановись, старина, ты упускаешь землю, она, земля, жива и прекрасна, ты растрачиваешь формы, ты готов предать реальность, ты теряешь излеченные глаза Сандро… Абстракция дошла до черно-белых клеток Мондриана; прямые линии, углы, хитроумные вариации на тему тюремных решеток. Бедняга Мондриан помнит, что цвет существует, и в углу застенка чуть растушевывает акварель, конечно, лучше, чем ничего, но после красная блуза, цветастый платок кажутся прекрасными, незабываемыми! От искусства остается лишь тюремная белизна. Вы считаете, что это сильно, – не отрицаю. Слишком сильно и слишком мертво.

Тюрьма, тюрьма, я предпочел бы композицию Рафаэля, мученичество… кого? Ну вот, из-за доброго вина я перепутал мученичество и избавление, но, в конце концов, это, возможно, одно и то же, не следует ли мученичество за избавлением? Это «Избавление святого Петра», оно хранится в Ватикане, если только Ватикан еще не разрушен бомбами избавления… На первом плане решетки, Мондриан только это и перенял! За решетками группа воинов-стражников и ангел, источник света небесного, старый Петр в цепях, ослабевший, не понимающий, что пришло избавление, или знающий, что оно еще мрачнее, чем мученичество в застенках…

Где бутылка? На дне ее источник. Я пью из источника как архангел, ветер колышет кустарник, решеток больше нет, кто-то идет. Женщина, Матильда, нет, Матильда, это невозможно, я слышу, как кто-то спускается из лесов Боттичелли…

Он крикнул:

– Кто здесь?

Ален схватил тесак. Хлопнула дверь кухни… «Я, Бригитта… Гертруда ушла? Кто вы?» Ален положил опустошенную бутылку, заметил раскрытые книги по искусству, в руке поблескивал тесак. В голове покачивались волны. «Кто? Ален, вот кто. Я вас видел на моей выставке, у Фортюне, да?»

Вошедшая была в узком пальто и белом берете, с длинной боттичеллиевской шеей, это правда, но бедное лицо безумно, в глазах двенадцатилетней девочки дыхание адского пламени, ты больна, скажи! Откуда ты взялась? Ты похожа на сумасшедшую, это естественно, это пройдет – или не пройдет, главное, пей, еще осталось. Ален отбил горлышко бутылки, подал ее Бригитте, пролив светлую жидкость на книги, забрызгав руки пеной, у меня грязные руки, вам это, может быть, неприятно, мадемуазель. Пейте не все, оставьте мне. Вошедшая спросила:

– Гертруда ушла?

– Черт! Ушла с любовником… Присядьте, вы очаровательны. Что-то не так? Вы мне тихонько расскажете, что происходит. Знаете, можете мне довериться. У меня