– Возвращение парика, – говорит он после самой долгой паузы в истории человечества.

Я невольно поправляю розовые пряди.

– Хотелось сделать приятное Пайпер.

– Как она?

– Хорошо. Наверное.

Асад мрачнеет.

– Кензи сказала, вы поссорились. Это из-за меня… из-за того, что произошло между нами?

Между нами.

Я смотрю на него, что непросто, потому что эти глубокие черные глаз лишают меня самообладания.

– А, ты имеешь в виду тот разговор, когда я решила, будто нравлюсь тебе, а потом вдруг выяснилось, что – о нет! – ты влюблен в мою лучшую подругу?

Покраснев, Асад выдавливает из себя улыбку.

– Точно. – Он прикусывает нижнюю губу. – Это я виноват, да?

– Нет.

Не говорю этого вслух, но если кто и виноват в том, что наш подруга находится на третьем этаже больницы под наблюдением из-за неудачного самоубийства, так это я.

Опустив взгляд, Асад кивает, потом бросает на меня быстрый взгляд из-под густых ресниц.

– Между нами все будет по-прежнему?

Между нами.

Еще один удар.

– Будет.

Он выдыхает так, словно целый месяц копил в легких воздух, и открывает дверь пошире, чтобы войти в школу вместе со мной.

По «Перекрестку» катится очередная эпидемия пристальных взглядов. Я уже успела позабыть, каково чувствовать себя мишенью для взглядов в узких коридорах. Вот только сейчас я ни при чем. Всех интересует Пайпер.

Некоторые особенно храбрые осмеливаются спросить меня, как она себя чувствует. Интересно, а ее они об этом когда-нибудь спрашивали? Они хотят знать, когда она вернется. И что именно произошло.

Я отвечаю всем одинаково:

– С ней все в порядке.

Приглушенные шепотки, паутина слухов – я почти вижу, как она протягивается ото рта к уху, летит по коридору, сворачивает туда-сюда, пока вся школа не начинает говорить о Девушке-Принявшей-Таблетки.

Ходить по школе, пусть даже с Асадом, становится все невыносимей. Если кто-то и не шепчется о Пайпер, то рассказывает, как беспокоится о ней. Будто всю ночь ходил из угла в угол, не спал, волнуясь об однокласснице, на которую неделю назад и внимания не обращал.

Парень, которого я никогда раньше не видела, останавливает меня и говорит, что Пайпер всегда была очень милой.

– Не была. Они и сейчас очень милая, – поправляю я его.

Склонив голову набок, парень слабо улыбается и кивает, словно мы только что душевно пообщались. И уходит, глядя сквозь меня.

Девушка из моего математического класса даже цитирует какую-то статью по психологии.

– Отец говорит, что жертвы пожаров чаще страдают от депрессий.

– Выжившие.

– Прости?

– Ты сказала «жертвы». Мы выжили при пожаре. Мы не умерли.

Однако самое кошмарное – это шкафчик Пайпер, превратившийся в подобие святилища. Его дверцу с цифрой 681 густо покрывают плакаты, картинки и сентиментальные фразы дурацких интернет-мемов.

Коробка с подобными слезливыми записками стоит в моей комнате. Конечно, их авторы желали мне добра, только меня это все равно задевает. Почему они не могли пожелать Пайпер чего-нибудь хорошего месяц назад? Когда она была просто девчонкой в инвалидном кресле.

– Все так и фонтанируют поддержкой, – говорит мистер Линч, остановившись рядом со мной у шкафчика Пайпер, обвешанного этим словесным поносом.

Я киваю.

– Ага. У Пайпер внезапно появилась сотня лучших друзей, о которых она и знать не знала.

Мистер Линч встает между мной и шкафчиком и пристально смотрит мне в глаза, точно так же, как в мой первый день здесь.

– Если тебе что-нибудь понадобится… неважно что, знай – моя дверь всегда открыта для тебя.

Я понимаю, он говорит это от чистого сердца. В школе полно лицемеров, однако словам мистера Линча можно доверять.

– Я должен был заметить, что с Пайпер что-то происходит. Я должен был заметить признаки, но почему-то пропустил их.

– Все пропустили, – говорю я, терзаясь угрызениями совести.

Мистер Линч кивает и поворачивается к шкафчику, увешанному припозднившимися пожеланиями.

– Это хорошее напоминание о том, что шрамы есть у всех. Просто у некоторых они более заметны.

* * *

Во время обеда Асад и Сейдж не сели со своими обычными компаниями, а присоединились ко мне. Сейдж спрашивает о Пайпер, и на ее лице появляется страдальческое выражение, словно она вот-вот заплачет. А может, ее просто мутит.

– Я должна была сделать что-нибудь для нее.

– Не ты одна так думаешь, – говорю я.

На другом конце столовой волейбольная команда собирает подписи на плакате с надписью «ПОПРАВЛЯЙСЯ!».

– Мы прямо сейчас можем что-нибудь сделать, – бросив бутерброд на стол, говорю я. – Что-нибудь настоящее. А не просто налепить открытку или смайлик на ее шкафчик. Ведь ни один из них и пальцем не шевельнул бы ради Пайпер, не стань она внезапно самой обсуждаемой персоной недели. Когда она вернется, окажется в том же самом старом дерьме. Мы должны это исправить.

– Как? – спрашивает Асад.

– Не знаю. Но мы наверняка можем что-нибудь сделать. Что-то стоящее.

Сейдж задумчиво жует свой обед.

– Что заставило Пайпер так поступить? Почему именно сейчас?

Кензи искоса поглядывает на меня со своего места. Ее покрасневшие глаза наталкивают меня на мысль.

– В тот день, когда Пайпер приняла таблетки, она у школы поссорилась с Кензи.

А я тогда встала на сторону Кензи. Дура.

Сейдж качает головой.

– Кензи не рассказывала о ссоре с Пайпер. Она же почти не общается с ней.

Кензи встает и делает шаг в моем направлении, но тут же резко усаживается обратно, передумав. И меня озаряет. Я вспомнила анонимное сообщение с моей фотографией. И жестокие, присланные Пайпер.

Пайпер сказала, что вполне может пережить несколько дурацких сообщений. Но что, если это нечто большее?

Я обнимаю Сейдж.

– Ты гений! Разумеется, Кензи не общается с Пайпер. Это не в ее стиле.

* * *

После уроков я еду в больницу, вооруженная париком и миссией.

Мать Пайпер сидит у палаты, изучая статью о депрессии. Она снова говорит мне, что Пайпер не хочет никого видеть.