Когда выпрыгнула из окна. Решение, что я тогда приняла – первое из миллиона решений жить, – я приняла в одиночку.

Но потом кто-то все время был рядом.

Помогал мне бороться.

Линда с ее непоколебимой строгой любовью, сгоняющая меня с кровати на прогулку. Даже Терри с его пыточными приспособлениями, мучивший меня до тех пор, пока я не смогла сгибать локти и одеваться самостоятельно.

Тони, вытянувший меня на сцену. Асад, заставивший меня поверить, что мое лицо смогут вновь полюбить. Пайпер, разделившая со мной мои кошмары.

Пайпер, посылающая вселенную на три буквы под ритмы своей огненной музыки.

Как я могла не заметить, что она ведет свою собственную войну против тьмы?

И, что более важно, кто сейчас помогает ей бороться?

Кто помогает ей выбрать жизнь?

Ветер треплет листья клена, и я представляю, как бегу к папе, выходящему из машины. Он подбрасывает меня в воздух и ловит, а я смеюсь и кричу: «Еще!» У меня нет ни страха, ни сомнений. Я знаю – меня поймают.

Встав, я отряхиваю пепел со штанин.

– Нам пора ехать! – кричу я доктору Лейн.

– Ты можешь оставаться здесь, сколько захочешь…

– Мой дом исчез. – Я смотрю на то место, где он некогда был. – Но моя лучшая подруга еще жива и прямо сейчас нужно, чтобы кто-нибудь ее поймал.

По пути в больницу мы заезжаем в школу и доктор Лейн помогает мне прочесать траву в поисках цепочки с фениксом.

– Я вела себя как дура. Я должна была помочь ей, – бормочу я, отбрасывая в сторону пучок свежескошенной травы.

– Ты все еще можешь ей помочь… Это он? – доктор Лейн поднимает золотого феникса.

У него нет половины правого крыла – должно быть, срезало газонокосилкой.

– Вдруг она ненавидит меня? – Я глажу сломанное крыло.

Доктор Лейн встает и помогает подняться мне.

– Все равно будь с ней.

* * *

Я иду на третий этаж. В коридоре родители Пайпер что-то обсуждают с доктором. Мать Пайпер бросается ко мне, обнимает и рассказывает, что Пайпер перевели из реанимации, но по-прежнему держат на капельницах и под надзором. При последних словах она вздрагивает, как будто мысль о том, что ее дочь нуждается в круглосуточном наблюдении, причиняет ей физическую боль.

– Можно мне повидаться с ней?

Мать Пайпер кивает.

– Но она сейчас под воздействием успокоительных и очень уставшая, так что я не уверена, что она вообще осознает твое присутствие.

Я отдергиваю штору в закуток, где лежит Пайпер. Мертвую тишину нарушает лишь аппарат, издающий писк в такт биению ее сердца. Кровать большая, и Пайпер на ней выглядит ужасно маленькой и невозможно хрупкой. Я вижу ее словно впервые.

Пододвинув стул, я сажусь и кладу ладонь на ее руку. На запястье у Пайпер синяк – видимо, капельницу ставила неумелая медсестра.

Я не знаю, что сказать. Обычно это я лежу на больничной койке. Когда Кора и Гленн навещали меня в ожоговом отделении, я наблюдала с кровати, как они облачаются в бахилы, халаты и шапочки, чтобы не занести инфекции внешнего мира в мою маленькую реальность. Я лежала там, словно зверь в клетке зоопарка.

А теперь я по другую сторону – стучу по стеклу, привлекая внимание животного.

– Пайпер?

С ее губ срывается тихий звук, но веки лишь слабо вздрагивают.

– Не нужно ничего говорить. Я просто хочу попросить прощения. Я не поддержала тебя, когда ты в этом нуждалась.

Я тяжело сглатываю, и в палате вновь слышится лишь пиканье аппаратуры.

Я начинаю говорить ей о борьбе, о силе. Я ненавидела эти слова, обращенные ко мне, и ненавижу себя за них сейчас. Но это все, что у меня есть, – надежда, что мои слова дойдут до Пайпер.

– Мне нужно, чтобы ты боролась. Чтобы очнулась, ведь я хочу рассказать тебе нечто удивительное. Я нашла свою новую норму. – Перевернув руку Пайпер, я вкладываю в ее безвольную ладонь золотого феникса. – Это ты. Ты, Кора, Гленн. Я чуть не упустила вас, гоняясь за прежней собой. Я не видела окружающую меня красоту.

Я сгибаю пальцы Пайпер, пряча под ними феникса.

– Но теперь я ее вижу, Пайп. Я вижу тебя. Ты не неполноценная. Только не для меня. Так что тебе нужно поправиться, чтобы я могла попросить у тебя прощения. Я должна была поддержать тебя тогда. Я поддерживаю тебя сейчас и больше не оставлю. Ты – часть моей истории, а я – часть твоей.

Запах антисептика и писк аппаратуры переносят меня в ожоговое отделение. Раньше я думала, что у Коры синдром мученицы – потому что она ночевала в моей палате, сидя в кресле, и питалась закусками из столовой.

Ощущала ли Кора то же самое, что и я сейчас, когда держу Пайпер за руку? Будто невозможно находиться где-то еще.

Внезапно я решаю сделать то, что умею лучше всего, – спеть. И тихо пою о мечтах и синих птицах, и о проблемах, тающих, словно лимонный леденец.

Перед уходом я пишу записку на салфетке.

По пути к выходу меня останавливает отец Пайпер и принимается неловко извиняться за то, что я увидела его тогда, в их доме, во всем пьяном великолепии.

– Я не всегда такой, – оправдывается он. – Просто иногда кажется, что мы все попали в ту аварию, понимаешь?

Я киваю, хотя думаю иначе. Он в аварию не попадал. Авария произошла с Пайпер, а потом уже Пайпер «произошла» с остальными. Я прекрасно понимаю ее чувства, и, видимо, прошлой ночью она переживала все настолько остро, что пузырек с обезболивающим показался наилучшим решением.

Отец Пайпер сменяет меня у ее кровати. Медсестра задергивает шторку, и мать Пайпер провожает меня по коридору, всю дорогу бормоча одно и то же:

– Пайпер тебе что-нибудь говорила? Что было не так? Или, может, она тебе раньше говорила о том, что хочет совершить что-то… подобное?

Она всматривается в мое лицо в поисках ответа, которого у меня нет.

– Мне казалось, у нее все хорошо, – говорю я. – Она немного ходила с ходунками. И помогала волейбольной команде…

– Какой еще команде?

– Ну, знаете, она же была помощником в волейбольной команде.

– Нет, не была, – качает головой мать Пайпер.

Я начинаю возражать, но понимаю, что у меня нет доказательств. Я никогда не видела Пайпер среди волейболистов. Она всегда «пропускала» тренировки команды, чтобы потусоваться с театралами, или говорила, что волейбольная команда уехала на соревнования. Она вообще разговаривала с тренером?