Приказы подобного рода редко издавались, когда действия, которые они запрещали, уже имели место. Более того, существуют свидетельства, что даже после того, как приказ был издан, вермахт иногда помогал специальным коммандос в их чудовищной работе. Имеется, например, рапорт службы безопасности о 53 432 казнях, проведенных во второй половине октября 1941 года в одной только Украине одним специальным коммандос; утверждается, что жертвы были «главным образом евреи и опять же большое количество еврейских военнопленных было передано в руки вермахта». И вновь подробный рапорт из Борисполя, где за два дня было расстреляно 1109 еврейских военнопленных, особенно подчеркивает, что «гладкость, с которой была проведена операция в Борисполе, объясняется не в меньшей степени эффективной поддержкой, оказанной местными подразделениями вермахта». Таково было положение вещей в то время; подобные «успешные истории» были склонны, вне сомнения, содержать большую долю преувеличений или приукрашивания для штаб-квартиры в Берлине. Однако, столкнувшись с рапортами о сотрудничестве коммандос с местными подразделениями вермахта, трудно поверить, что это – чистейшей воды измышления. Службы безопасности участвовали в фанатичных оргиях уничтожения, а генерал-лейтенант Хейзингер, в то время глава оперативного штаба армии, едва ли был одинок в своем мнении (которое он позже подкрепил клятвой), «что он всегда рассматривал эти жестокие методы как военное безумие, которое без необходимости добавляло армии трудностей в борьбе с врагом».

По словам генералов фон Зенгера и Эттерлина, использование столь организованной жестокости против беззащитных расовых меньшинств было оскорблением военной чести. И в самом деле, между нацистской партией и солдатами пролегала непроходимая пропасть. Партия претендовала на то, чтобы эта адская работа стала необходимым следствием «религиозной веры», и взывала к Провидению и к исторической культурной «миссии», в то время как армия поддерживала идею «рыцарства», стремилась сохранять верность кодексу, на принципах которого германский офицер воспитывался с самого начала и вплоть до 1933 года.

Эти кошмары организованной жестокости основывались на вызванных к жизни национал-социалистами темных сторонах человеческой личности. В противоположность им этические принципы, которым следовал офицерский корпус вплоть до конца XIX века, отвечали общечеловеческим нормам нравственности. Например, офицеры тревожились о том, как они должны вести себя, если их сотоварищ совершает самоубийство, и эта проблема волновала весь корпус, вплоть до самого императора. Вильгельм I все еще придерживался строгих религиозных взглядов; он не одобрял того факта, что «офицерский корпус должен часто объявлять в газетах о смерти офицеров, совершивших самоубийство». Сведение счетов с жизнью такого рода могло породить глубокие переживания, признавал он, но они не оправдывают «офицерский корпус, который публично выражает сочувствие тому, кто расстался с жизнью и при этом пренебрег своим долгом по отношению к Господу и своим товарищам». Впрочем, Вильгельм II занял гораздо более снисходительную позицию: он соглашался с тем, что «офицер, который покончил жизнь самоубийством, может в исключительных случаях быть похоронен с воинскими почестями, а офицерский корпус может дать объявление о его смерти в газетах».

Моральное поведение офицеров вне службы не требует особого внимания в данной книге. Но в любом случае оно вряд ли было лучше или хуже поведения их современников с тем же уровнем образования. Все, что имеет значение для нас, во всяком случае, до определенной степени, – это то, как относились к отдельным личностям, совершившим серьезные нарушения морального кодекса. Здесь на самом деле можно проследить ту же эволюцию мысли, как и в вопросе о дуэлях. Во времена Фридриха-Вильгельма IV Прусского и Людвига I Баварского преобладал этический стандарт. Король Баварии не получал особого удовольствия, выслушивая проповеди, однако, когда дело доходило до содержания любовниц, он относился к этому серьезно. Он называл это «положением дел, которое шло вразрез с честью офицерской профессии и морали». Он дал проверяющим генералам строжайшие инструкции по этим вопросам и ясно дал понять, что ждет, чтобы старшие офицеры подавали хороший пример, ибо, по его мнению, наилучшим лекарством было «обращение к чувству чести, а если это не помогало, то перевод». Его отец также не был склонен «продвигать по службе тех подданных, которые не заботились о том, чтобы поддерживать свой почетный статус и не вели себя в строгой, моральной и заслуживающей уважения манере».

В 1841 году скандал, разразившийся на бале-маскараде в Берлинском оперном театре, также подвиг Фридриха-Вильгельма IV довести до общего сведения в его эмоциональной манере, что «его почетное призвание не пострадает, если он потеряет того, чье поведение показывает, что истинное представление о чести для него не имеет значения». Это произошло в то время, когда проект регуляций по судам чести готовился прусским кабинетом. В преамбуле к своему приказу король воспользовался следующими словами: «…благородство ума, которое одно только и есть настоящее благородство и без которого не может быть общественных приличий, – это то, что я ожидаю от высших слоев общества в целом и особенно от офицеров моей армии; согласно этому стандарту я буду судить ценность отдельного человека и назначать его на соответствующее место и в отношении высших должностей, и в отношении социального порядка».

Это никоим образом не может свидетельствовать о том, возбудило ли это на практике возвышенное представление о частной морали и можно ли было это в полной мере отнести к осуждению и наказанию в каждом отдельном случае или только в принципе. В королевских указах того времени выражались идеалы прежних времен; однако на практике преобладал традиционный моральный кодекс офицерского корпуса. В целом вопросы морали, а также дуэлей выглядели так, словно офицеры были озабочены только защитой не персонального, а коллективного интереса офицерской профессии, задавшись вопросом: угрожает ли поведение сотоварища-офицера репутации или положению всего братства[35]. Этот вопрос был скорее вопросом обычая, чем морали, этикета, чем этики. Настоящей нормой было поведение «приличного человека».