Я попытался вспомнить все по порядку. По мере того как рассказ мой продвигался к концу, лицо вигила становилось все более мрачным и озабоченным. Уже светало, и он загасил светильник.

– Глупый щенок! – произнес он, когда я закончил. – А если бы тебя заметили, где бы тогда тебя искать! Да прекрати ты наконец чесаться!

– Репьи! – объяснил я. – Не стоило мне прыгать! Подумаешь, тайна – амфоры с маслом!

– Да ты ничего не понял! Это земляное масло![59] На нем не жарят рыбу! Им не натираются атлеты! С помощью земляного масла киликийские пираты сожгли несколько кораблей Гнея Помпея во время его последней экспедиции. Вот было зрелище!

– А почему его называют земляным?

– Потому что бьет из земли.

Мое невежество всегда действовало на него успокаивающе. Да и можно ли сердиться на юнца, не видевшего земляного масла?

– Его называют черной земной кровью, – продолжал Багор. – Оно бурлит глубоко под землей в ее жилах, но иногда выбивается наружу и самовозгорается. Тогда его уже ничем не загасить. Маги – так персы называют своих жрецов – торжественно поклоняются ему. Но это недобрый огонь. В годы проскрипций Красс прибег к его услугам. Он поджигал дома лиц, внесенных в списки, а потом скупал участки за полцены. Видимо, патриций задумал нечто подобное.

– Как же быть? – проговорил я. – Может, обратиться за помощью к твоим друзьям. Гладиатор схватит Молчуна и нобиля – и лбами.

– Схватит, если прикажут, – улыбнулся Багор. – Но я не уверен, что мой покровитель решится дать такой приказ. Ты сам видел, с каким восторгом встретили этого Луция в «Аисте». Сынки богатеев глядят ему в рот. Мой же друг осторожен. Да и сам он патриций, хотя и разорившийся. Знаешь что, рыбка! Плыви к Цицерону. Сейчас же! Он сын римского всадника, как и я. Цицерон в состоянии нас понять. И он во времена сулланской диктатуры страха натерпелся. Правда, трусоват. Не говори ему ничего лишнего. Только то, что услышал этой ночью. Теперь иди. Мне надо еще поразмыслить.

«Поразмыслить» – это было любимое слово моего наставника. Теперь, по истечении многих лет, я могу позволить себе так его называть. Я был обязан Багру умением размышлять, зоркости взгляда, вниманием к мелочам и осторожности, которая в гражданских войнах времен Цезаря и Августа спасла мне жизнь. Дело Клуенция, в которое он меня ввел, явилось моим первым жизненным уроком.

Но об этом, если захочу, я поведаю в другой раз. Теперь же – я чувствую, что ваше терпение иссякло, – перейду к рассказу о встрече с Цицероном. Да! Да! Я не только слышал речь Марка Туллия Цицерона на процессе Клуенция, но и был принят в его доме на Палатине, том самом, который за казнь заговорщиков без следствия и суда был разрушен его недругами, а через год восстановлен по специальному постановлению сената.

Привратник долго не мог понять, чего я добиваюсь. Наконец благодаря моей настойчивости он выкрикнул:

– Тирон! Тирон!

Через некоторое время высунулся человек лет тридцати пяти – по внешности грек, заспанный, с впалыми щеками.

– Ну, что тебе надо? – спросил он зевая. – Что стряслось с твоим отцом? Помнится, его зовут Овинием и он отличный переписчик книг.

– Мой отец шлет тебе привет, – ответил я невпопад. – Но не в отце дело. Мне надо видеть Цицерона, Марка Туллия Цицерона…

– Это невозможно, – ответил тот, кого звали Тироном. – Цицерон отдыхает после бессонной ночи. Мы с ним готовились к процессу Клуенция.

– Я как раз по этому делу, – перебил я. – Я должен передать, что в доме Сассии…

Тирон прикрыл мне ладонью рот.

– Тише! Говорят, что в день перед судом у стен вырастают уши.

Тирон ввел меня в таблин, уставленный шкафами. Их полки заполняли статуэтки удивительной красоты. Думаю, что это подарки тех, кому Цицерон своими речами спас жизнь. Конечно, они не поскупились. Некоторые фигурки, как мне показалось, были из золота.

Пока я разглядывал убранство таблина, Тирон успел разбудить господина. Я услышал за пологом его голос:

– Можешь идти. Думаю, что это не потребует скорописи.

И еще через мгновение Цицерон вступил в таблин. Лицо оратора было бледным, но глаза казались совершенно ясными, а не заспанными, как у его секретаря.

– Я слушаю тебя, милый Луций.

Меня так поразило обращение, что я застыл с открытым ртом.

– Почему же ты молчишь? Мне известно, что ты выступаешь моим свидетелем и, наверное, принес какую-нибудь новость.

Переданный мною ночной разговор вызвал у моего великого собеседника необыкновенный интерес и столь же необыкновенную реакцию.

– Что говорится в законах XII таблиц о тех, кто бродит по ночам с недобрыми намерениями? Ну-ка, Луций, запряги свою память.

Он именно так выразился «запряги», а не «напряги», словно бы моя память была волом или мулом. И, может быть, поэтому она послушно выбросила:

– Если взрослый в ночное время потравит или сожжет урожай с поля, предать его смерти. Если несовершеннолетний, бичевать или присудить к возмещению ущерба в двойном размере.

– С поля, обработанного плугом! – поправил меня Цицерон. – Допусти бы я эту ошибку в твоем возрасте, наш грамматист Сервилий Драчун Элевсинский – вот имя, которое мы ему дали, – содрал бы с меня шкуру. Нет, он не завоевывал Элевсина, этого городка в Аттике, подобно тому, как Публий Корнелий Сципион Африку, а был родом из Элевсина. И он тоже заставлял нас учить Энния и зазубривать законы XII таблиц, как твой Педон. Видишь, как много у нас с тобою общего! Только мне в отличие от тебя не приходилось выслеживать преступников по ночам. Иные были времена. Но ты молодец! Если твоя память не сохранила полностью текста девятого закона восьмой таблицы – я ведь тебе устроил проверку на память! – то ночной разговор ты воспроизвел так, словно бы прошел выучку у моего Тирона. Спасибо тебе, Луций! Теперь мне известно имя ночного гостя Сассии.

Цицерон взволнованно зашагал по таблину и, остановившись перед большим бронзовым зеркалом, начал свою речь. Казалось, он забыл о моем существовании. И то, что мне посчастливилось услышать в то утро, было обращено не ко мне:

– Возвращаются страшные времена Корнелия Суллы. Граждане судьи! Вам может показаться, что диктатор уже не опасен: тело его стало прахом. Богатство Суллы расхищено приспешниками. Отменены его законы, наложившие узду на римский народ. Но по ночам зловещая тень диктатора выходит из преисподней и грозит вам, квириты[60], новыми таблицами мертвых. Иногда же она принимает облик одного из своих верных слуг. Луций Сергий Каталина! Тебе мало серебра убитого тобою Титиния? Чего же ты еще хочешь? Царских даров? Или, может быть, царской короны, которую, говорят, примеривал твой кумир Тиберий Гракх.