Тогда не все в этой речи было мне понятно. Но я догадался, что «таблицами мертвых» Цицерон называет списки лиц, объявленных вне закона и осужденных на смерть. И я понял, что человека, которого я вел к «Аисту», зовут Луцием Сергием Каталиной. Я должен заметить, что речь перед зеркалом была произнесена за четыре года до того, как Цицерон был избран консулом и прославился своими речами против Каталины. То, что он узнал от меня, было первыми фактами заговора против государства, который впоследствии разоблачил Цицерон.

Весть о предстоящем выступлении Цицерона взбудоражила Рим. Может быть, просочились сведения, что в распоряжении патрона Клуенция находятся неопровержимые доказательства невиновности юноши? Или римским гражданам хотелось услышать того, кого называли римским Демосфеном.

Вот и наступило наше время! О боги! Необыкновенное волнение преобразило лицо Цицерона! Кажется, он не защитник, а обвиняемый. Судьи решают его судьбу. Он взывает к их справедливости, отыскивая затерянные где-то среди слушателей, в их толпе единственные слова. И потому наступает необыкновенная тишина.

Это было удивительное искусство создавать картины, причем так, что каждая из них очищала подзащитного от обвинений.

– Вспомните эти годы, о судьи, – проникновенно звучал голос Цицерона. – Тогда нашей несчастной республикой управляла воля одного. Луций Корнелий Сулла был доблестным полководцем и мудрым правителем, но его окружали подонки, видевшие в несчастьях республики путь к собственному обогащению. Оппианик Старший был одним из них.

Из речи Цицерона я узнал о чудовищных преступлениях отца Молчуна. Оказывается, он убил брата своей первой жены, чтобы захватить имение, отравил четвертого мужа Сассии, чтобы заполучить ее руку и вместе с нею богатства.

Цицерон не успел рассказать обо всех преступлениях Оппианика до конца, как у всех, кто слушал его речь, возникло ощущение, что Клуенция следовало бы судить не за то, что он избавил землю от такого изверга, сколько за то, что он этого не сделал.

Как опытный оратор, Цицерон понимал, что защита не может основываться на одном лишь возбуждении ненависти к Оппианику. Во второй части своей речи он пункт за пунктом опроверг доводы обвинителя. И с каким блеском он это сделал! Оказывается, у Клуенция не было причин желать Оппианику смерти. Да и вообще это человек, неспособный обидеть и мухи. Неправдоподобна фактическая сторона обвинения. Против Клуенция нет никаких улик.

– А теперь, – продолжал Цицерон, – от Оппианика Старшего я перехожу к его супруге. Что это за чудовище, боги бессмертные! Как назвать это воплощение отвратительных и беспримерных злодейств. Нет бедствия, нет преступления, которому бы не обрекла своего сына в своих желаниях, в своих молитвах, в своих замыслах, в своих действиях. Сами бессмертные боги гневно оттолкнули эту бешеную волчицу от своих алтарей и храмов. Прошу же и вас, о судьи, которым судьба дала почти божескую власть над Клуенцием на все время его жизни, отразить удар бесчеловечной матери, готовый пасть на голову ее сына.

Наш Педон без конца втолковывал нам, что красноречие – высочайшее из искусств, соединяющее в себе дарования актера, политика, знатока законов. Он, не жалея времени, старался нас убедить, какую великую пользу государству и самому оратору приносило умение владеть речью. Но все это были слова, не вызывавшие отклика в сердце. Впервые, слушая Цицерона в замолкшей базилике, я понял, что такое истинное красноречие и каким должен быть оратор. Что ни фраза, то картина мест, где совершались преступления, то образ преступника, пользовавшегося властью или богатством для уничтожения слабых и беззащитных или клеветы на них.

А как Цицерон повернул эпизод с допросом Стратона?! Оказывается, не Клуенций приказал вырвать у лекаря язык, чтобы добиться его молчания, а Сассия отомстила верному рабу, не пожелавшему оклеветать господина.

А помните тот знаменитый пассаж, которым Цицерон завершил свою речь? Он вызвал у меня дрожь по всему телу:

– Судьи! Если в вас сильна ненависть к преступлению, преградите матери доступ к крови ее сына, пронзите сердце родительницы небывалой еще печалью, даруя жизнь и победу ее детищу, не дайте матери возрадоваться своей осиротелости, – пусть она лучше уйдет отсюда, побежденная вашим правосудием!

Потрясенный речью Цицерона, я молча вышел из базилики. Через некоторое время меня догнал вигил.

– А будет ли еще выступать Цицерон? – спросил я.

– Не раз, – ответил он весело.

– И я смогу его услышать?

– Конечно! Ведь я уже говорил, что нашел с твоим наставником общий язык.

– Представляю себе, как он ворчал, – пробормотал я. – О чем с ним вообще можно говорить!

– Очень о многом, например, о Порсенне.

– А мы в то утро как раз играли в этрусков, – вспомнил я.

– Вот как! А в Муция Сцеволу вы не играли?

– Н-нет! Это плохая игра. Положить руку в пылающий очаг! Кто на это решится?

– Я не об этом! А не задумывался ли ты, как Муцию удалось попасть в лагерь Порсенны? Ведь он находился на другом берегу Тибра!

– Конечно, на другом. Муций переплыл реку. Часовые его не заметили.

– И его мокрой одежды тоже? Не таким ли образом преодолел Тибр безъязыкий? Ведь на нем одежда была тоже сухой?..

– Ты хочешь сказать, что они оба прошли через Тибр, не замочив ног?!

– Нет! Они оба воспользовались ходом, соединяющим Марсово поле и холмы на правом берегу.

– Тогда бы Порсенна со своими воинами прошел этим ходом в Рим и не понадобилось бы подвига Муция.

– Молодец! Ты рассуждаешь правильно. Но кто тебе сказал, что Порсенна знал об этом ходе? Ход был прорыт при первых римских царях и держался в тайне. Такие ходы существовали во многих древних городах Италии, например в Вейях. Но там ход был известен Камиллу, и благодаря этому великий город был взят римлянами. Впрочем, эти предположения теперь не имеют значения, ибо я нашел этот ход…

– Куда же он ведет? – выкрикнул я.

Вигил прикрыл мне ладонью рот.

– Тише! Вот это и надо выяснить. Приходи сегодня после заката солнца. Нет! Тебе не придется рисковать. Ты будешь держать конец веревки, я же поползу и буду разматывать клубок. Так мы определим длину хода и его направление.

Еще не дождавшись заката, я был в сторожке вигила. Он дал мне фонарь, а сам взял топор и насосную трубу. Таким образом, мы производили впечатление людей, занятых вечерним обходом. Багор выполнял свои обязанности, а я ему помогал. Однако обходить дома мы не стали, а двинулись к Мильвиеву мосту[61]. Вода била о сваи, и я прислушался к невнятному шуму. Старый Тибр мог бы рассказать не только о Муции, но и много других удивительных историй из далекого прошлого моего города. Сколько тайн унесли его воды!