— Сергей Кириллович, а Ване можно будет проситься в бригаду имени Чапаева? Он хотел, — глядя на экран, говорю я. — Сергей Кириллович...

Молчит.

...В цепи красноармейцы. Где-то стрекочут вражеские пулеметы, всё ближе орудийные раскаты. Вот-вот начнется!..

В зале стихло. Напряженно.

Сомкнутым строем прямо на нас движутся плотными рядами золотопогонные черные шинели. На ветру развевается широко развернутое знамя.

Торопливо стучат затворы в красноармейской цепи. А золотопогонные идут. То тут, то там, взметнув руками, падают, но ряды немедленно на ходу смыкаются опять. И опять они идут. Медленно, рота за ротой, под дробь барабана... Всё слышнее в оцепеневшем зале дробь барабана. Красноармейцы палят, а офицерские колонны идут прямо на них и... вот-вот захлестнут красную цепь!..

...Бах!

Грохнуло рядом откинутое к спинке сиденье.

— Сергей Кириллович!..

Мы с Вадимом молча вглядывается в темноту кинозала.

Ссутулившись внезапно, с беспомощно повисшими руками, низко опустив голову, Сергей Кириллович шел по длинной дорожке, к дверям.

В узкую щель пробивалась тонкая полоска золотистого света.

Сергей Кириллович... я понимаю... я всё понимаю...

* * *

Два дня после того вечера Сергей Кириллович не приходил к нам. На третий поздно вечером заехал попрощаться. По-прежнему подтянутый. Выдавало чуть заметное отсутствие обычной непринужденности. Мне страстно хотелось сказать ему, как много я думаю о нем после того вечера, и еще, что теперь он мне много понятнее, чем раньше.

Сергей Кириллович торопился. Внизу его ждала машина. Мы с Вадимом вышли проводить его на улицу.

Улыбка. Рукопожатие. И вскользь, не глядя:

— Целую полосу жизни фильм этот... кусок жизни, о котором не хотелось вспоминать... — едва слышно, как вздох. Одними губами.

Торопливо козырнул. Пошел. Мы смотрели, как идет через дорогу к машине, — прямой и твердой поступью.

Глава тридцать пятая

Наступили первые холода, рано стали опускаться сумерки. Я возвращалась с работы, когда на улицах уже зажигались огни, всё чаще находила на столе записку: «Обедай. Ложись спать. Приеду поздно».

Но я не ложилась. Я полюбила эти зимние вечера одинокого ожидания Вадима. Уже с утра я начинала ждать, когда кончится день, тусклый и мучительно долгий, и едва он кончался, я устремлялась на бульвар Пастер, где меня ждал чудесный мир, который дарили мне русские писатели. Они учили меня любить Россию. Вечерами целыми водили меня по России, и когда это кончалось, я долго еще оставалась в ней.

Мир Тургенева, и мир Чехова, и Льва Толстого, и Бунина, магический мир. Русские люди, русские пейзажи становились реальностью. Улегшись в постель, я читала любимые места из любимых книг.

Закроешь глаза, и встанут перед тобою обрывки прошлого, отдаленного не таким уж долгим сроком, и встанет вдруг рядом недалекая твоя весна, и с грустью вспомнишь детство, и в сердце начнет закрадываться странная тоска.

Стали вновь приходить письма от Таси. Она работала в газете, и письма Тасины шли то с Урала или из Сибири, то с Украины или из Ленинграда, или Мурманска.

И они, эти Тасины письма, водили меня по Советской стране. Я много думала в те долгие вечера об этом внезапно открывшемся мне мире. Хватит ли того, что во мне есть, чтобы по праву жить в нем?

Я любила эти мои вечера. Но они кончались, и приходил день и приносил будни. Долгие серые будни, а с ними — Мартэна. Мой шеф никак не мог дождаться, когда наконец Франко переколотит всех «оборванцев» и наведет в Испании порядок.

— Если бы твои русские не давали им самолетов и не посылали туда коммунистов... — бушевал Мартэн.

— Коммунистов не посылают.

— Поговори еще! Со всего света собирают и пихают в Испанию. Можно подумать, что конвенция о невмешательстве касается всех, только не твоих русских.

— А может, мои русские плевать хотели на вашу конвенцию? — Я знала, что мне нельзя с ним так разговаривать, но не в силах была совладать с собою.

Шеф не успел мне ответить — мадам Ламбер постучала в окошечко и позвала меня к телефону.

— Марина, я восстановлен в советском гражданстве! — донесся из трубки голос Вадима. — Алло, ты слушаешь, Марина?

— Да-а...

— Маринка, ты — тоже советская гражданка!

У меня перехватило дыхание. Наверно, так всегда бывает у людей, когда на них обрушивается счастье.

* * *

— Мы поедем в Латинский квартал, да, Вади?

— Куда хочешь.

— Нет, на остров Сен-Луи! Посидим на набережной позади Нотр-Дам. А потом...

— Куда угодно.

— Потом пойдем на Бульмиш. Заглянем в «Кафе де ля Сорбонн», спустимся в нижний зал... Нег, туда не надо — будет грустно. Лучше дойдем до площади Обсерватории, завернем в кафе «Клозери де Лиля».

— Согласен.

— А потом?

— Куда хочешь.

— В «Шехерезаду», — пообедаем по-русски.

— Вот это уж нет.

— Ну, во французский, к Прюнье. Шикарно.

— Мы просто купим бутылку доброго божоле и закатим пир дома, — сказал Вадим.

Мы сели в автобус, поехали в Латинский квартал и там ходили по милым сердцу улицам. Улицы моего счастья — деревья, фонари, скамейки на тротуарах. Латинский квартал... моя юность. Здесь своих друзей встретила. И всё это уйдет, и станет далеким, может быть чужим. Сердце больно защемило. Потом мы шли по улицам Бонапарта и Святых отцов, останавливаясь и заглядывая в витрины магазинов, где были выставлены книги, и Вадим говорил: в СССР книги — вещь доступная, у нас будут любимые книги, какие мы только захотим.

Потом мы спустились к реке и ходили по набережным, под деревьями, окаймлявшими Сену, смотрели на огни больших мостов. Я думала о моей встрече с Россией, поглядывала на Вадима, и мне так много хотелось ему сказать! Но Вадим, попыхивая трубкой и щуря глаза, смотрел куда-то вдаль. Молчал. И я ничего ему не сказала.

Прощай, Париж, и всё, что пережито здесь. Я люблю тебя, Париж! Я всегда буду любить тебя, Париж. Мою юность...

* * *

Паспорта наши пока оставались в консульстве, и отъезд затягивался из-за каких-то формальностей. Жизнь шла