бы предположить в первую очередь следование общеизвестным Божественным заповедям и той, которая была дана в Эдеме еще раньше заповеди о послушании – заповеди о богомысленном созерцании[528].

Медицинская метафора позволяет ответить на ряд вопросов лучше, чем другие. Так честный скептицизм Элеоноры Стамп, отмечавшей, что причины Голгофы остались в неприкосновенности до настоящего времени, может быть, по крайней мере, частично встречен тем, что и лучшая прививка с терапевтическими рекомендациями бессильна там, когда после исцеления бросаются в объятья тех, для кого болезнь есть высшая радость, а медикаменты выбрасывают в окно. В той же метафоре можно вычесть и убедительный ответ на протестантско-католический спор Нового времени о том, распространяется ли искупление на всех или только на богоизбранных. Дело в том, что само понятие богоизбранности устанавливается не исходно, а по результату: это те, кто не хотят последствий смертельной болезни и лечатся (а не те, кто в обыденной жизни процветают). Имеет эта объяснительная стратегия и то преимущество, что сам грех получает более глубокую трактовку: в первую очередь как добровольно принимаемая смертельная заразная болезнь и лишь во вторую – в качестве следствия – как невыполнение определенных обязательств[529]. Очевидно, что эта трактовка никак не отменяет той изначальной веры Церкви, что Сын Божий был распят за человеческие грехи, но уточняет, что не как наказуемый за них, а как целитель их смертоносных последствий. Таинства спасения не обязаны соответствовать представлениям давно ушедших эпох с соответствующими социальными ментальностями[530]. Потому и для сотериологии вряд ли правомерно отрицать законность инноваций, которые имеют место в современной эсхатологии, где также переосмысляется ее старинное пенитенциарное ядро[531]. Но самое главное, что, вероятно, следует держать в уме, – это что нет таких метафор, которые давали бы точное отражение тех реалий, которые являются сверхразумными, вероятно, не только для человеческого, но и для любого тварного ума, а потому здесь могут быть только видения сквозь [тусклое] стекло, гадательно (1 Кор 13:12), но никакие в реальном смысле теории.

Полемика

Феномен атеистического фидеизма[532]

Термин этот был введен, насколько я могу судить, в нашу литературу (объем западной апологетики необъемен, поэтому не могу судить о том, не употреблялся ли он там раньше) мною – в вышедшей монографии, с синонимом «натуралистическая вера»[533]. Однако это не значит, что само это явление не обращало на себя достаточного внимания. Атеистам довольно часто приходится (я бы не сказал – удается) парировать тот упрек, что они, отвергая религиозную веру на «научных основаниях», сами придерживаются не столько науки, сколько определенной веры – веры в то, что наука (как они понимают ее природу и задачи) в состоянии объяснить (и разъяснить) все, что есть, было и будет в мире не прибегая ни к каким «лишним гипотезам». Я постараюсь вначале разобраться, какое явление в теизме имитируется атеизмом, а затем набросаю эскиз двух разновидностей этой имитации.

Что такое теистический фидеизм?

Понятие это у всякого, хоть немного знакомого с религиоведением, как говорится, на слуху. Все знают, что оно происходит от лат. fides, что значит «вера» и означает то, что носитель соответствующего религиозного сознания считает, что все в религии удостоверяется через одну только веру. Некоторые, может быть, знают и определение этого термина, предложенное Алвином Плантингой, согласно которому это есть «эксклюзивный или базовый упор на одну веру, сопровождаемый последовательным пренебрежением разумом»[534]. В принципе это понимание правильное, но без требуемых уточнений скудно. Попытаемся их внести.

Сам термин fidéisme, как некоторые считают, был введен лишь в 1879 году протестантским теологом Эженом Манегозом в книге «Размышления о евангелии спасения»[535]. Однако и в этом случае проблема не многие века опережает термин. Речь идет об ином для теистических религий и особенно для христианства. Почему особенно для него? Потому, что именно христианину предлежит принимать на веру гораздо больше, чем иудею или мусульманину. Тем ведь не надо принимать ни Бога как Единого в Трех Лицах, ни тайну Боговоплощения (требующую признавать, что единое Лицо, а не два гипостазируют две природы – божественную и человеческую – и две воли в одном уникальном индивиде), ни истину Искупления (требующую признавать, что весь человеческий род мог быть заново возглавлен Вторым Адамом и что каким-то немыслимым образом грехи грешников могут «растворяться» в жертве Праведника), ни Таинство Евхаристии (когда простые хлеб и вино действительно, а не символически только пресуществляются в Тело и Кровь того Праведника), ни многое другое. Поэтому вопрос о границах веры и знания здесь вставал периодически. Была, правда, очень авторитетная точка зрения, по которой «никто ни во что не уверует, пока не удостоверится в том, что это достойно веры» (nullus credit aliquid nisi prius cogitaverit esse credendum), как считал блж. Августин[536]. Но были мнения и другие, по которым разум не может быть никаким судьей в том, во что следует верить. Рискну предложить свою трехуровневую схемку компетенций разума в той супранатуралистической религии, которая оставляет для веры максимальное пространство:

то, что постижимо только из Писания и Предания, раскрывается разуму через веру и может быть им воспринято только через внутренние духовные чувства или опосредованным путем, с помощью определенных аналогий;

то, что принимается из Писания и Предания, но в освоении чего разум может в значительно большей мере быть активным, принимая и прямое участие посредством более широкого применения дискурсивных ресурсов, включая и полноформатные умозаключения;

то, что целиком доступно разуму, ведомому «естественным светом» рациональности, но не пренебрегающему, однако, и ресурсами Традиции[537].

Для того, чтобы понять, как эта нехитрая стратификация работает на базе основных позиций вероучения, можно привести хотя бы несколько примеров. То, что мир сотворен Богом из ничего, можно принять только на веру, и лишь принимая это на веру, можно обратиться к некоторым аналогиям из ряда современных астрофизических теорий, предполагающих, например, онтологическую первичность энергии по отношению к материи[538]. То, что Бог создал, помимо материального мира и раньше него,