в свое время «фаустовской культурой») здесь более приоритетным. Об этом свидетельствуют – уже и на теоретическом уровне – и современные увлечения анимализмом вплоть до зоофилии, которые доказывают, что, вопреки Льюису, обсуждавшийся им миф отнюдь не был похоронен, но даже готов сам похоронить породившую его культуру. В любом случае мы имеем дело с очень сильной версией фидеизма, где к деформированной добродетели веры добавляются и две другие христианские теологические добродетели – надежда (на «невозвращение» Бога в мир) и любви (к обезбоженному, согласно той надежде, миру).

Гораздо более серьезным я считаю то явление, что этот фидеизм включается в официальный реестр «европейских ценностей». Речь идет, например, о том, что Парламентская ассамблея Совета Европы приняла резолюцию о том, что креационизм как антинаучное мировоззрение должен быть исключен из публичной сферы, поскольку не только противоречит эволюционизму как единственному научному мировоззрению, но и потому, что… «движение креационистов обладает реальной политической властью»[548]. Подобные документы свидетельствуют об очень значительном кризисе авторитета Церквей в Евросоюзе и убедительно опровергают хабермасовский миф о наступлении там эпохи постсекуляризма.

Фидеизм атеистической церкви

Фидеизм есть несомненный признак религиозности, а религия не есть дело одного индивида, сама ее природа – общинная. Тот же Докинз завершил свой бестселлер «Иллюзия Бога» справкой о тех ячейках, где люди, усомнившиеся в традиционных религиях, могли бы найти «помощь по реабилитации» (скорее всего, через очищение посредством разоблачения этих религий и инициации в «таинство эволюционизма»). Однако и задолго до него опыты построения атеистической церкви были.

Хорошо известно, например, что Огюст Конт пожурил «старый» гольбаховский атеизм» за неспособность к позитивному замещению религии, которое он воздвигал в виде новой вселенской соборности служения человечеству (божество, заместившее гольбаховскую материю) как Высшему Существу (Grand Étre). В 1848 году Конт создает такую «экклезиологическую» структуру, как «Позитивистское общество», а к концу жизни провозглашает себя Pontifex Maximus нового культа. Возведение позитивизма на обломках католицизма опьяняло и многочисленных его последователей: для Эмиля Шартье (Алена) история человечества есть субститут священной истории, а сам Конт – бог (каковым был и Эпикур для «Гольбаха античности» Лукреция Кара); некоторые же другие видели в нем «апостольскую душу вселенской Франции», а в позитивизме «спасительное учение»[549]. Очевидно, что мы имеем дело с типичным случаем строительства имитационной религии, назначением которой мыслилось замещение традиционной.

Но то, что у Конта было тем, что современные религиоведы называют иногда игровыми религиями, в СССР стало совсем не шуточной реальностью. Имитационная природа атеистической религии (а кто может оспаривать законность самого этого словоупотребления при наличии традиционного буддизма, джайнизма или даосизма?) сохраняется и здесь, однако ее реализация потребовала массовых физических и духовных жертв. Тем, кто считает определение советской официальной идеологии как религиозной слишком сильным, можно предложить на рассмотрение целый ряд фактов. Обычный индивидуальный атеизм сводится преимущественно к глуповатому натуралистическому фидеизму, а также к вере и надежде на то, что религиозные предрассудки постепенно, по ходу научного просвещения населения и саморазоблачения алчных жрецов, сами со временем отпадут. Начавшаяся же с 1918 года и завершившаяся окончательно в 1964 году соборная антирелигиозная кампания значительно больше напоминала сами религиозные войны (наподобие тридцатилетней войны в Германии и гугенотских войн во Франции), в которых осуществлялся геноцид иноверных. Религия может мешать в такой степени только другой религии, которая хочет занять ее территорию. И эта территория активно занималась с привлечением всех административных и карательных ресурсов. Религиозными были опыты отмены самого традиционного календаря (с религиозными по символике двумя днями недели) и замена традиционных религиозных праздников новыми. Создавалась новая иконография (в виде изображения пантеона вождей) и агиография (жития героев революции и функционеров партии), мартирологи и до сих пор не изжитое почитание коммунистических мощей. Функциональная структура КПСС имитировала церковную иерархию и соборность (съезды как точный аналог Вселенских Соборов, пленумы – Поместных). Сама партия приняла на себя функции Церкви, храня Писание (сочинения основоположников учения) и Предание (программные документы, заявления партийных совещаний, постановления и резолюции съездов и пленумов, наряду с произведениями руководителей партии, имевшими статус святоотеческих писаний[550]), определяя круг догматов новой веры (от догмата о саморазвитии мира до догмата о необходимости мировой революции) и тщательнейшим образом оберегая их чистоту от ересей и расколов[551], с непременным участием государственного меча в каре раскольников и еретиков. Наряду, однако, с новыми, «заместительными» сакраментами и догматами, активно карикатуризировались и прежние. Таинство крещения заменялось «таинствами» инициации в комсомол и партию (после которых люди действительно становились новыми, если сознательно к этому относились), таинство покаяния – партийными проработками и знаменитыми саморазоблачениями партийных функционеров на сталинских процессах. Однако самой многомерной пародией стала, вероятно, деформация учения о первородном грехе. Здесь и четкое «учение» о том, что людей, безгрешных перед партией, нет (и что само отсутствие осознания грехов перед нею и есть признак самой большой вины), и презумпция виновности в сталинском судопроизводстве, опиравшаяся на доктрину о том, что если у человека и нет явного актуального греха перед партией и правительством, то всегда может быть потенциальный. Пародия на эсхатологию в виде строительства светлого будущего (ради которого надо терпеть все настоящее) позволила в свое время П. Тиллиху определить коммунизм, как и национал-социализм, как квази-религии, и с этим определением вполне можно было бы согласиться, если бы это «квази-» не потребовало бы «полной гибели всерьез» (Леонид Пастернак) массы гулаговских узников.

Кстати, о сравнении Тиллиха. Обычно считается, что при многих параллелях нацистская идеология, в отличие от советской, содержала в себе элементы оккультизма, тогда как вторая была чисто натуралистической. В целом это так, поскольку доктриной последней официально считался (и на этом упорно настаивали) диалектический материализм. Но в некоторых слоях советского общественного сознания помимо материалистических функционировали и не совсем материалистические черты. Об этом свидетельствует прежде всего культ «отца народов» (атрибутика необычного человеческого существа), гибель на его похоронах множества людей, которые давили друг друга ради, по-существу, приобщения к «высшей субстанции»[552] (подобно тому, как индуисты толпами бросали под колесницу Вишну-Джаганнатхи в Ориссе) и восстание в Тбилиси в марте 1956 года (после разоблачения культа личности на ХХ съезде партии), некоторые участники которого верили в то, что Мао Цзэдун мог бы воскресить Сталина, если бы московское Политбюро ему в этом не помешало[553]. К излету же социализма в советском