духовный и личный, можно осмыслить, принимая догматическое предание Церкви и небуквальное толкование самого первого стиха Библии («Вначале сотворил Бог небо и землю» (Быт 1:1)), но также опираясь на некоторые великие метафизические конструкции, такие, например, как система эманаций в неоплатонизме[539]. А вот то, что из творения ex nihilo следует естественное представление о божественном всемогуществе (которое не ограничивает, например, возможность божественного творения необходимостью соответствовать законам эволюции), должно быть постижимо для верующего разума и из одних применяемых им понятий. Или другой блок. То, что грех пришел в мир через первого из ангелов, созданного совершенным действием совершенной любви Творца, может быть принято только верой, так как рациональные объяснения здесь «проваливаются»[540]. Что же касается потомков Адама, а именно того, что «в нем все согрешили» (Рим 5:12)[541], то это в целом за границами разума, тогда как идея наследования первородного греха (в смысле наследования предрасположенностей к нему от первого человека) постижима прежде всего через святоотеческое наследие, но разум здесь может осмыслить уже значительно большее посредством рассуждения и многочисленных параллелей. А то, что человек вследствие этого не может победить греховные страсти собственными силами, без помощи божественной благодати, уже должно быть для верующего разума достаточно прозрачным. Можно приводить и другие примеры, но уже вполне понятно, о чем идет речь.

Так вот, здесь, как и во всем прочем есть срединный истинный путь и крайности, которые от него уводят. Одна из них – это когда то, что относится к уровню компетенции разума (3), переносится на (2) и даже на (1). Эту позицию я бы обозначил как плоский рационализм, для которого, как известно, никаких тайн нет. А вот позицию противоположную – когда уровень компетентности (1) переносится не только на (2), но и на (3) – и следует считать фидеизмом. Еще задолго до Э. Манегоза Блез Паскаль определил несоответствие обеих этих крайностей истине, отметив, что «если всё подчинять разуму, в нашей религии не останется ничего таинственного и сверхъестественного. Если пренебрегать доводами разума, наша религия будет нелепа и смехотворна»[542].

Эту вторую крайность и до и после Паскаля Католическая Церковь пыталась преодолеть неоднократно. Например, один из наиболее видных представителей пиетизма Л. Ботен был принужден Григорием XVI в 1835 и 1840 годах отказаться от своих убеждений в том, что существование Бога, божественность Откровения Ветхого и Нового Заветов, а также историческая ценность чудес, совершенных Христом, могут быть приняты только на веру (тогда как разум здесь бездействен), а в 1855 году А. Бонетти был вынужден признать, что существование Бога, бестелесность души и свобода человеческой воли могут быть познаны разумом[543]. Иными словами, здесь прямая противоположность деизму, согласно которому истинно и спасительно только то, что познается одним общечеловеческим (естественным) разумом, тогда как вера имеет только факультативное значение (еще меньшее – «документы веры», которые называются богооткровенными).

Фидеизм сциентического атеизма

Разумеется, о полном представительстве фидеизма в атеистической идеологии говорить нельзя. По той простой причине, что она не проблематизирует сам вопрос о соотношении веры и разума. Однако очевидные параллели этому явлению здесь налицо. На первый взгляд, эта идеология гораздо ближе деизму, и советская историография пыталась трактовать сам исторический деизм как непоследовательного, но верного союзника атеистического свободомыслия в его борьбе с религиозной верой. На деле же получается, что атеистический сциентизм основывается гораздо больше на вере, чем на разуме.

Прежде всего это видно из того уже хорошо изученного факта, что научная практика выдается за то, чем она не является – за определенную идеологию. Наука, как известно – если это реальная наука, – решает конкретные задачи конкретными методами на основании дескрипции конкретных явлений, основываясь на конкретной экспериментальной базе. Если она решает задачи не конкретные, а общемировоззренческие, настаивает не на дескрипции, а на прескрипции (утверждениях не о том, что наблюдается, а о том, что должно наблюдаться) и выходит за границы возможностей опыта в область спекуляции, то это не наука, а то, что выдает себя за науку с определенными целями. Один наш весьма рассудительный апологет правомерно поставил вопрос о том, может ли считаться сама основная доктрина сциентизма – о том, что всё достоверное знание, каким может располагать человек, может быть научно фундированным – быть научно фундированной[544]. Тем не менее незаконный переход к этой пропозиции охотно делается, и уже здесь очевидно, что мы имеем дело с определенной верой, которая науке как таковой не причастна.

Но это еще очень малая вера. Гораздо бóльшая заложена в атеистические опровержения теории тонкой настройки Вселенной, когда предлагается считать, что уникальная и просчитанная Разумом, бесконечно превосходящим человеческий, констелляция физических констант и подборка других условий, необходимых для обеспечения жизни на земле (таких, как количество углерода) есть лишь выпадение «счастливой косточки» или что это один из бесчисленно многих сценариев развития мультивселенной. Полный отрыв и от рациональности, и от экспериментальной науки (на которую якобы опирается атеистический сциентизм) позволяет с большой вероятностью предположить, что мы имеем дело здесь с простой верой в несуществование Бога, которая «феноменологически» от любой другой веры не отличается.

Но и это еще не последний градус веры. Сам общепризнанный миф об Эволюции как не только корректоре или хотя бы редакторе развития форм жизни (с этим согласились бы и теисты), но и об их авторе, который осуществляет, будучи совершенно слепым и бессознательным, последовательную и целеполагающую генерацию этих форм от бактерий и планктона до той, которая дала возможность появиться шекспировским трагедиям, баховским хоралам, кантовским «критикам» или Интернету, свидетельствует о величайшей вере, презирающей любую «ползучую рациональность»[545]. Этот миф об Эволюции, который более всего напоминает гольбаховский миф о Природе – тем, что деприватизирует атрибуты Бога, передавая их в ведомство бессознательных и контингентных начал, может иметь не одно объяснение[546]. Клайв Стейплз Льюис писал в эссе «Похороны великого мифа», что в основе симпатий к эволюционизму лежат романтическое желание людей нового времени не быть никому ничем обязанными во Вселенной и надежды на безграничное самоулучшение человеческого рода в будущем[547]. Он, несомненно, прав, но я думаю, что мотив обоснования прав человека на всестороннюю животность и презрение к духу является в настоящее время (по мере дезинтеграции того, что О. Шпенглер называл