обществе вполне официально раскручивали «целителей» и «экстрасенсов», а в партийной среде было принято увлечение, например, учением Елены Рерих, что свидетельствует о потребности в нематериалистической религии.

Однако основной советский фидеизм локализовался все-таки в вере в партию, которая была призвана заместить Церковь. На официальном уровне было признано, что она была не только «высшей формой общественно-политической организации», но и, по свидетельству В. И. Ленина (т. е. «Писания») – умом, честью и совестью эпохи[554]. Эти три предиката партии, которые бессознательно имитировали предикаты Церкви в Никейско-Константинопольском Символе веры, означали, что это «соборное сознание» ошибаться не может, но только отдельные ее деятели – точно так же, как Церковь заблуждаться не может, согласно православной вере, а лишь отдельные ее служители. Данный догмат имел прямой выход в действительность: многие члены партии, пережившие самые тяжкие и несправедливые репрессии, были уверены в том, что только отдельные функционеры, прикрывавшиеся именем партии, были повинны в их судьбе[555] (были и такие, что считали, что они «получили по грехам своим», даже если сами о них не ведали, и что партия знает, кого и за что следует наказывать). О несомненном фидеизме свидетельствуют и трагические переживания людей после разоблачения культа Сталина на ХХ съезде: некоторые считали, что тем самым был нанесен «удар ножом в спину» рабочего класса, другие же испытывали точно такие же внутренние борения и фрустрацию, которую переживали те, кто отпадал по тем или иным мотивам от традиционной религии. Трагедия для них состояла в том, что непогрешимая (как папа для католиков) партия сама отказывается от своей непогрешимости, а это уже полный разлом веры.

О том, что в описанных явлениях нет уникальности, свидетельствуют точные параллели в религиозном сознании тех, кто осуществлял «культурную революцию» в Китае или попал под ее жернова. Здесь были свои культурные особенности, связанные с тем, что практика китайской революции имитировала не только советскую, но и традиционную религиозность – буддийскую, прежде всего обряды покаяния (упосатха)[556]. Но фидеизм был тот же: люди совестливые преодолевали свою совесть потому, что этого требовала партия, которая ошибаться не может[557].

Откуда происходит религиозность тех, кто отрицает саму религию и даже ее искореняет? Скорее всего за ответом следует обращаться к теологии Жана Кальвина, которая в настоящее время развивается в реформатской эпистемологии А. Плантинги. Именно швейцарский реформатор нашел наиболее точные слова для утверждения наличия в сознании каждого человека, который приходит в мир, такой способности, как «чувство божественного» (divinitatis sensus)[558]. Способность эта, как мне представляется, складывается из инстинкта и одаренности. Едва ли не каждый человек имеет инстинкт музыкальности (в очень широкой гамме степеней от способности лишь воспринимать музыку до способности ее творить) или сексуальности, но удовлетворяет он их по мере своих возможностей или обстоятельств своей жизни. Точно так же и религиозность дается и передается (от предков, первый из которых был создан по образу и подобию Божьему) каждому, поскольку он есть человек, но различны, конечно, ее степени и способы реализации. Атеистическая религиозность имеет происхождение общее с религиозностью нормальной, но является первертивной в аспекте ее объектов – в точности подобно тому, как люди с «нетрадиционной ориентацией» имеют тот же всеобщий половой инстинкт, который применяется деформированно.

Причины, которые ведут к этим перверсиям, разнообразны (в некоторых случаях это сама физиология, в других, более частых – неудачи с нормальной любовью, в-третьих, еще более частых – пропаганда т. н. «европейских ценностей»), как разнообразны и мотивы перехода в нетрадиционную религиозность (здесь и разочарование в слишком тесных связях традиционной религии с государством, и поведение носителей этой религии, и опять-таки пропаганда, а то и принуждение). Однако имеют место, и очень значительно, и «трансцендентные факторы» – действие интеллектов и воль, тысячекратно, вероятно, превышающих человеческие. За грандиозным строительством советской атеистической церкви, которая в гораздо большей степени, чем глуповатая докинзовская эволюция, заслуживает названия «самого великого шоу на земле», должен был слышаться инфернальный мефистофельский смех и над верующими и над неверующими, который, однако, позволил собрать очень богатый урожай плевелов (разумеется за счет пшеницы) – тот, о котором сказано, что «враг человека сделал это» (Мф 13:28).

В чем все-таки новизна «нового атеизма»?[559]

Статья Валерии Валерьевны Слепцовой[560], представляет для читателя несомненный интерес и несет ему еще бóльшую пользу. Интерес в первую очередь потому, что, мысля еще в границах своей «школы»[561] и переживая за судьбы современного атеизма (на этой ноте статья завершается), она стремится относиться к нему максимально объективно и фактически принимает почти все основные полемические позиции теистов в их критике «нового атеизма», пусть и не всегда последовательно[562]. Полезность же статьи должна оцениваться и в конкретном контексте, и вне его. Контекст состоит в том, что если некоторые «скептические атеисты»[563] в ее лице тщательно изучают и современную атеистическую литературу и, как мы видим, ее теистическую критику, то церковные наши авторы, за апологетику ответственные «по штату» (прежде всего составители программ и учебников по основному богословию, которое так и называлась раньше – «апологетика»), только, может быть, по слухам что-то знают о «новом атеизме» (о его оппонентах не знают и по слухам, так как и в переводную литературу не заглядывают), полемизируя с атеизмом середины XIX века по дореволюционным духовно-академическим учебникам и более всего напоминая в этом аспекте мифических брахманов с «островов блаженных» (излюбленный предмет средневековой литературы), блаженство которых и состояло прежде всего в том, что само время для них остановилось. Полезность же статьи, объективная и весьма значительная, в том, что в ней всерьез ставится вопрос о специфике «нового атеизма» и предлагаются типологические сопоставления с другими разновидностями атеистической идеологии. Тут мне с Валерией Валерьевной хочется поспорить, так как мы с ней видим предков «новых атеистов» по-разному.

Начнем, однако, с исходного. Откуда появился сам, сразу узаконенный термин «новые атеисты»? В. В. Слепцова совершенно правильно указывает на источник: его ввели в начале этого столетия журналисты. И это очень важно. Журналистский профессионализм нередко в том и состоит, чтобы умело изобретать и, соответственно, раскручивать бренды, которые могут содержать в себе то или иное «событие», сенсацию, и с этим «событием» попасть в фокус внимания широкой публики. Можно, например, указать на какой-нибудь препарат, который в ближайшем будущем обеспечит бессмертие (по крайней