Вопросы группы читателей касались всех моих книг и того, что их объединяет. Атмосфера была теплой. Доброжелательной. Я была счастлива оказаться там. Я вспомнила, что мне нравилось знакомиться с читателями, узнавать про их чтение, рассказывать о своей работе. Что мне нравилось подбирать образ, эмоцию, искорку, которая была в основе моих книг, задумываться над писательским трудом и вслух пытаться найти ответы, представлявшиеся мне наиболее верными.

А потом пошли другие вопросы, заданные обычной публикой. Они в основном касались моего последнего романа. Ни один из этих вопросов не был для меня совершенно незнакомым. Но я давно на них не отвечала. Однако со временем мое отношение к тексту изменилось. Мои позиции сдвинулись, я отступила, чтобы лучше видеть. Остался в далеком прошлом тот день, когда, впервые представляя свой роман в присутствии двух десятков владельцев книжных магазинов, я расплакалась. Потом мне было стыдно, что я не смогла сдержать слез. Стала предметом пересудов.

Но в тот вечер в Шалоне мне показалось, что я, наконец, хорошо держусь.

После нескольких моих ответов сидевшая в первом ряду женщина взяла слово от имени молодой девушки, Леа, которая стеснялась говорить, но присутствовала в зале. Женщина встала с микрофоном в руке. В ее тоне чувствовалась какая-то торжественность.

– На самом деле Леа хотела бы знать, искренни ли вы. Читая вашу книгу, она иногда испытывала сомнение и размышляла, нет ли тут выдумки? Правда ли то, о чем вы рассказываете? Все ли правда?

На секунду мне захотелось ответить Леа, что она попала в десятку. Ибо нет, конечно, нет, все это – чистая фантазия, ничего из рассказанного мной никогда не происходило, вообще ничего. Кстати, дорогая Леа, сейчас, когда я говорю с вами, моя мать катается по траве где-нибудь в Крезе[17], она не умерла, ни-ни-ни, она зимой и летом носит сапоги с острыми носами и скошенными каблуками, платья из золотистого шелка, живет с безумно влюбленным в нее старым ковбоем, похожим на Рональда Рейгана, она по-прежнему так же красива, и забавна, и занудна, она укрывает в своем огромном доме, наполненном растениями и беспорядком, десяток беспаспортных бродяг со всех концов света, она читает Бодлера и смотрит по телику шоу «Голос».

Вместо этого я попыталась объяснить, до какой степени я старалась быть искренней, в том смысле, который она имела в виду, да, старалась, насколько это было возможно, и, разумеется, это навредило книге, потому что теперь мне бросаются в глаза ненужные подробности, абсурдные уточнения, имена, которые мне следовало бы изменить, вся эта мешающая достоверность, дань реальности, которую, как я полагала, я должна была заплатить и от которой мне лучше было бы отделаться. А потом я попыталась сказать, как я уже не раз это делала на подобных встречах, сколь недостижимой кажется мне реальность. Я попыталась разъяснить эту мысль, к которой я непрестанно возвращалась, о том, что, что бы мы ни описывали, мы пребываем в вымысле.

– Даже если это происходило, даже если случилось что-то похожее, даже если факты доказаны, это все равно история, которую мы себе пересказываем. Мы себе пересказываем. Все эти крошечные детали, не клеящиеся с действительностью, на деле изменяют ее. Те места, где по краям или в углах отошла калька, невозможно воспроизвести точно, все равно будет немного сборить, морщиниться. И, возможно, именно поэтому книга вас так тронула. Мы все любители подсматривать за реальной жизнью, согласитесь, но, по сути, нас интересует, завораживает, возможно, не столько реальность, сколько способ, которым она трансформирована теми, кто старается показать или описать ее. Это фильтр, надетый на объектив. В любом случае тот факт, что роман «сертифицирован» реальностью, не делает его лучше. Вот что я думаю.

Слово взял мужчина. Голос у него был сильный, он не нуждался в микрофоне.

– Вы ошибаетесь. Это не так. Нам в вашей книге нравится именно интонация достоверности. Мы ощущаем, узнаем ее. Интонации достоверности не объяснить. Напрасно вы возражаете, именно она придает силу тому, что вы пишете.

Мужчина ждал моей реплики. Что я могла на это ответить? Я меньше всего была готова определить, что в моей книге может нравиться, а что не может. Но мне хотелось покончить с этой «интонацией достоверности».

– Я не верю в интонацию достоверности, мсье. Совсем не верю. Я почти убеждена, что вас, читателей, как и всех остальных, может обмануть книга, выдающая себя за «достоверную» и представляющая собой лишь плод выдумки, искажения, воображения. Я думаю, любой мало-мальски искусный автор может это сделать. Множить эффекты реальности, чтобы заставить поверить, что то, что он рассказывает, действительно имело место. И я держу пари – вы, я, неважно кто, не сможем отличить правду от вымысла. Кстати, это могло бы стать литературным проектом – написать книгу, которая будет восприниматься как «подлинная история», так сказать, «основанная на реальных событиях», в которой все на самом деле будет выдумкой.

По мере того как я говорила, мой голос терял уверенность, он начал дрожать. В какое-то мгновение я была уверена, что сейчас Л. возникнет посреди зала. Но я продолжала.

– Будет ли эта книга менее искренней, чем другая? Не уверена. Возможно, напротив, она будет проникнута большой искренностью.

По залу пробежал шепот.

Мужчина снова заговорил.

– Вы говорите об обмане. Но читатели не любят, чтобы их обманывали. Они хотят, чтобы правила игры были понятны. Мы хотим знать, какой линии придерживаться. Правда это или неправда, вот и все. Автобиография это или чистый вымысел. Таков уговор. Но если вы обманываете читателя, он на вас сердится.

В воздухе, возле меня, словно витал аромат духов Л.; он приближался, вился. Я внимательно обводила глазами лица сидевших передо мной людей и больше не могла сконцентрироваться на беседе с читателями.

Я не ответила. По залу пробежал ропот разочарования, мне пришлось залпом выпить стакан воды.

Вечером, уже улегшись в постель, я опять задумалась о выражении «чистый вымысел», которое использовал тот мужчина и мне тоже случалось употреблять. В чем заключается «чистота» вымысла? От чего он избавлен? Разве не присутствует всегда в вымысле часть нас самих, нашей памяти, личной жизни? Мы говорим о «чистом» вымысле, но никогда не говорим о «чистой» автобиографии. Так что разница очевидна. При этом, возможно, не существует ни того, ни другой.

Тут мне вспомнилась одна картинка: мои детские, неловкие руки, разбивающие яйца над миской, чтобы отделить белок от желтка, в кухне пьермонского[18] дома. Это сложное, точное движение, которое мне не раз показывала Лиана, моя бабушка, это движение, заключающееся в том, чтобы заставить желток соскользнуть из одной половинки скорлупы в другую так, чтобы белок, не запачканный им, стек в посуду. Потому что, для того чтобы сбить белок в пену, он должен быть чистым. Но частенько капелька желтка или крошечный кусочек скорлупы все же отделялись. Оказавшись в миске, где он терялся в прозрачном белке, осколок скорлупы выскальзывал из-под пальца, не давался в ложку, его невозможно было выловить.