Наташа привычно нахмурила брови. Она была уверена, что Карамазова удачно замаскировала на входе какой-то хитрый механизм, и злилась, что та отказывается признаваться в использовании техники, отнекиваясь и ненавязчиво намекая на колдовские чары.

«Ерунда!»

Фыркнув, певица пошла по темному коридору, упиравшемуся в комнату, гордо именуемую кабинетом. Там Карамазова принимала своих клиентов, таких же потерянных в жизни, как она, испуганных реальными проблемами и уповающих на «последнюю соломинку» — волшебную силу магии.

«Мне ли не знать, как это происходит! Ведь был момент, когда я сама, запутавшись в надуманных страхах, кинулась за помощью к Иванне. И она помогла. Только у меня, в отличие от прочих, хватило ума проанализировать ситуацию впоследствии и понять: ничего магического в ее помощи не было. Хотя, конечно, я все равно благодарна Ванечке и теперь, в свою очередь, не брошу ее в беде. Она должна покончить с самообманом!»

— Привет, Ваня!

— Привет… — энтузиазма в голосе Карамазовой было не больше, чем у слабого эха.

Наташа остановилась на пороге, втянула чутким носом воздух, пронизанный запахами тысячи трав и пылью тысячи книг, и непроизвольно поежилась.

Все было точно так, как она и предполагала — как в гробу!

Здесь даже не пахло жизнью, никто даже не заметил весну! Тяжелые шторы зеленого бархата были плотно задернуты и не пропускали солнечный свет. В огромном, выше человеческого роста камине пылал яростный пожар. Подруга сидела развалившись в кресле у огня, подперев ленивой рукой голову в черной шапочке и медитируя на стену напротив. Огромный водолаз черным ковриком распластался у ног хозяйки.

Все это можно было охарактеризовать одним кратким словом «завис». Полный завис по жизни!

Сколько Наташа ни приходила, картина не менялась. И эта неподвижность остановившегося времени злила певицу, душила ее, как навязчивый сон, от которого никак не удается избавиться. Казалась искусственной, как декорация спектакля, которую снова и снова устанавливают к ее приходу.

«Да это и есть декорация! — поняла Наташа. — Декорация спектакля под названием „Дом колдуньи“, которую Карамазова построила раз и навсегда, не только для своих незадачливых клиентов, но и для себя самой».

— Твоя задница еще не проросла корнями в это кресло? — не церемонясь, спросила она.

Карамазова вздохнула и молча указала подруге на кресло напротив. Но та и не подумала садиться. У нее не было ни малейшего желания вписываться в дизайн этого мертвого царства. Ее намерения были прямо противоположными.

— Вау, а это еще что такое?

— Октябрь, — глухо отозвалась Иванна. — Поздний…

Только сейчас Наташа заметила новшество — пол комнаты был усыпан осенними листьями. Присев на корточки, она недоуменно взяла в руки оранжево-алый листочек. Он оказался свежим, гибким и влажным, словно только что упал с дерева. Как такое возможно? Ведь на улице весна, на ветвях еще нет листьев… А прошлогодняя листва не могла сохраниться, она была бы ломкой и сухой…

Мотнув упрямой головой, Наташа отогнала эту мысль. Она ненавидела безответные вопросы. А комната Карамазовой состояла из сплошных вопросов без ответов.

Почему ее подруга всегда намертво задергивает шторы? Почему топит камин, когда на улице тепло? И почему, несмотря на жар огня, в комнате пахнет морозной осенью?

Загадки витали в воздухе, таились по углам. Загадки выстроились в ряд на каминной полке, словно семь мещанских слонов — семь пожелтевших старинных фотографий в серебряных рамах, большей частью парных — мужчина и женщина. Придя сюда впервые, Наташа позорно приняла их за родственников Карамазовой. Но теперь знала — это Ахматова и Гумилев, Блок с женой Любой Менделеевой, Есенин с Дункан, Цветаева с Эфроном[14], Гиппиус, Кузмин… И единственный фейс, который певица всегда лицезрела с удовольствием, — Михаил Булгаков с зализанными волосами, галстуком-бабочкой и моноклем в правом глазу.

За исключением дорогого сердцу Могилевой автора «Мастера и Маргариты», фотовернисаж вызывал у нее хроническое раздражение.

Не то чтобы она считала дурным тоном украшать жилье ликами писателей и поэтов (хотя нечто снобистски-интеллигентское в этом все-таки было). Но, во-первых, Иванна утверждала: фотографии способны предупреждать клиентов об опасности. А во-вторых, каждый раз, когда Могилева смотрела на них, ей казалось, что у нее портится зрение. Подобно «переливным» календарикам из Наташиного детства, лица и фигуры знаменитостей прошлого века постоянно расплывались, дрожали и менялись, отказываясь зафиксироваться раз и навсегда в одно четкое изображение.

«Ладно, классики — святое, их трогать не будем…» — нехотя решила звезда.

Мысленно она уже начала здесь капитальный ремонт.

Придирчивым взглядом исподлобья Наташа окинула знакомый интерьер, словно полководец, проводящий рекогносцировку перед сражением. Каждая вещь в комнате Карамазовой демонстративно и высокомерно отвергала существование мира за окном, а значит, была ее врагом.

Стенка справа от окна была до потолка расчерчена полками с книгами, и большую часть из них Наташа не могла прочитать, сколько ни вертела в руках, не могла даже определить язык, на котором они написаны!

Что это за книги?

Стену напротив заполонил высокий шкаф с целой армией флаконов, банок и мензурок с вовсе уж непонятными настойками, порошками, мазями, засушенными листьями, кореньями, ягодами, лепестками цветов, перьями птиц и пробами почвы.

Возле окна замерло одинокое кресло-качалка, чуть правее стоял старинный письменный стол, затянутый зеленым сукном и захламленный ворохом книг и бумажек. Все прочее пространство оккупировали столики и этажерки с полчищем оранных вещей: оплывших свечей в серебряных подсвечниках, шкатулок с камнями и кусочками металлов, подушечек, утыканных разноцветными цыганскими иглами. На одном из столов разбили лагерь колбы, пробирки и реторты, будто украденные оптом из школьного кабинета химии. На другом расположился взвод ножей и кинжалов: от черных, проржавевших, словно бы найденных в земле во время раскопок, до новеньких, сияющих остро наточенной сталью.

Все эти предметы казались Наташе смутно опасными и одновременно совершенно ненужными и бессмысленными. И сейчас она втайне тешила себя мыслью, что, когда подруга все поймет, она любезно одолжит ей на выходные свою домработницу Танечку, и та разом выкинет отсюда весь этот беспорядочный хлам.

«Потолок мы побелим, стены оклеим стильными обоями, купим шторы в „Европейских гардинах“, в углу устроим маленькую оранжерею из живых цветов, перетянем обивку кресел… Она любит бархат. Хорошо — закажем ей красивые бархатные подушечки!

Ух, работы невпроворот!»

Но больше всего ее раздражала четвертая стена, на которую подолгу, часами, любила смотреть Карамазова, свернувшись клубком в своем кресле. Эта стена была совершенно пустой, если не считать часов с кукушкой. Впрочем, Наташа именовала их так исключительно из расхожей человеческой привычки пользоваться знакомыми бирками. Вместо стандартной избушки часы представляли собой крохотный замок с зубчатыми стенами и стрельчатыми башенками. Раз в час в центральной башне открывалось окно, оттуда появлялась синяя птица и вместо положенного «ку-ку» убежденно заявляла: «Времени не существует!»