— Не хочу что-то скрывать… Больше никаких секретов, хорошо?

Андрей не отвечает. Вместо этого отстраняется и встает с кровати.

Он… Он просто уходит, что ли?

— Ты куда? — сажусь, подбирая под себя ноги.

— Покурю… — произносит так же глухо и ровно.

— Почему не здесь?

Вспыхивает лампа. Я принимаю его тяжелый взгляд и… остаюсь одна.

Дверь хлопает громче, выдавая сдерживаемые эмоции. Я же начинаю дрожать и часто дышать уже по другим причинам. Отнюдь не любовным и романтическим. Нервно провожу ладонью по волосам и поднимаюсь.

Разговор нужно закончить, хочется Рейнеру или нет. Потому что он должен знать… все. Он должен знать все. И понимать меня.

С этими сумбурными мыслями выбегаю в коридор. Шаги Андрея уже на последних ступенях лестницы стихают. Прижимаю к груди ладонь и спускаюсь. Иду так же, как и он, двигаясь в темноте. Пока не набредаю на полоску света под дверью его кабинета.

Вхожу без стука. Решительно и смело. Однако стоит Андрею обернуться и взглядом меня встретить, весь настрой теряю. В приглушенных клубах желтоватого освещения он выдает бесконтрольные и горячие эмоции. Ревнует мой Рейнер, хоть и пытается все это подавить.

— Андрей…

— Давай не сейчас, — останавливает тем же обманчиво-фальшивым тоном. — Иди, ложись. Я скоро буду.

Обходит стол и садится в кресло, уверенный, что я благоразумно ретируюсь.

Ну, уж нет. Не ради этого столько эмоций преодолела.

Как только зрительный контакт между нами возобновляется, начинаю двигаться. Стремительно, прямо на него. Пока не замираю в непосредственной близости.

— Я должна сейчас закончить… — подбираюсь еще ближе. Между столом и Андреем, так что ему приходится назад отклониться, чтобы вновь в глаза мне смотреть. А если точнее, прожигать своими насквозь. — Ты обязан меня выслушать до конца…

Не дает договорить. Вставая с кресла, подхватывает меня руками и опускает на стол. Наклоняясь, со всех сторон блокирует.

— Ну, говори тогда. Все.

Наконец, слышу его эмоции. Они бьются, прорываясь в реальность, которую мы с Рейнером, еще толком не восстановив, опасаемся по новой разрушить.

Я тоже боюсь… Скорее всего, больше Андрея. Именно это дает мне силы сказать то, что он должен знать.

— Я скучала… — вцепляюсь в его плечи. И совершая набегами частые вдохи, продолжаю: — Все это время ужасно-ужасно скучала… Слышишь? — молчит, только во взгляде новое пламя разгорается. — И… Я… Я люблю тебя. Только тебя. Давно. И очень… — от эмоций, которые плещутся в этом яростном огне, голос на миг предает, но я сглатываю и заканчиваю. — Очень сильно тебя люблю. Очень! Ты даже не представляешь… — резко и громко втягиваю воздух. — Ты для меня единственный. Во всем. Слышишь? — последнее говорю уже с отчаянием.

Неужели он не собирается реагировать?

Неужели ничего не понял? Так ничего и не понял…

— Слышу, — грубый голос режет слух. Все на свете собой перебивает. Лица касается его лицо. Глаз друг от друга не отрываем, хотя мои — уже слезятся и замыливаются. Смаргиваю и смаргиваю, чтобы его видеть. — Люблю. Тоже, — разбивает в своей манере, грубо и скупо, с резкими паузами. — Люблю.

Тогда я уже плачу в голос. И это не боль, не отчаяние, не обиды… Впервые за долгое-долгое время плачу от невыразимой полноты безграничной радости.

Ладони Андрея обхватывают мое лицо. Пальцы ласково сметают со щек слезы.

Я хрипло смеюсь и слегка мотаю головой.

— Нет, не трогай. Это от счастья…

Рейнер

Всё не могу поверить, что вернусь домой и Татку увижу. Как целый месяц не мог свыкнуться с тем, что ее нет, так теперь обратно. Только тогда боль прошивала, да такая, что зубы сцеплять приходилось, чтобы не разнести все на хрен. Не без того, конечно… В первый день немало разворотил. Кулаки сбил до крови. Потом метался по дому, оставляя дорожки алых капель.

Кто бы понял, каких сил стоило не ворваться к Татке в квартиру и не увезти помимо воли обратно… Сам не знаю, как переборол. А говорят, нельзя… Можно. В этой жизни все, мать вашу, возможно. Когда осознаешь, что единственный способ получить желаемое — переломить себя, собственноручно по хребту пойдешь. Выть, скулить будешь и продолжать дробить кость за костью.

Первые недели держался на расстоянии. Просил только Виктора, как раньше, следить и проверять, чтобы нормально все было. Юлю расспрашивал, как и чем живет. В душу, конечно же, забраться желал. Знать то, чего Виктор выяснить не способен. Но Саульская неохотно поддавалась, растекалась мыслью по древу. Все в общих чертах, скупо и сухо выдавала. Хотя, может, и к лучшему. Узнал бы тогда, что Татка грустит, сорвался бы.

Думал, что подлатался, нарастил новое мясо, цепями сковал, готов увидеть. Ни хрена… Поверить не мог, что внутри все так дрожать может. Смотрел на нее издали, как чужак, и сгорал изнутри. Медленно, но неумолимо жрал огонь клетку за клеткой. Понял, конечно, что и у нее не перегорело. И от этого еще сильнее душу скрутило. Потому что понимал и то, что… Еще нет. Не готова. На треть путь прошла, а надо, чтобы хотя бы до половины. Потом я. После за мной ход будет.

Сорвался, когда с Беловым лично увидел. Хорошо, что не убил тогда. Да и на следующий день, когда перехватил еблана ранним утром сразу за многоэтажкой. Объяснить хотел, доходчиво. В один момент пелена на глаза упала. Порывался пригреть так, чтобы у недоструганного Буратино сопли вместе с кровяхой на асфальт полетели. Только вот додик пересрал еще на этапе вербального воздействия. Наутек рванул, поскользнулся на припорошенной снегом луже, упал, крякнул и через секунду разревелся как девчонка. Пришлось помогать «товарищу». Виктор его почти любовно упаковал, в травмпункт свозил. Оказалось, сломал «принц» обе рученьки.

Удивился, когда Татка позвонила. Четыре дня прошло, думать забыл об этой скотине. Сердце в груди разошлось, потому как решил, что звонит по поводу нашего будущего. Потом понял, что за дружка своего волнуется, и горечь по-новому раскатала нутряк.

И все равно глаза не обманут. Таткины зеркалили мои чувства. Тосковала, болела, страдала, хоть и пыталась держаться отстраненно. Прижал ее и будто умер. Сердце точно останавливалось. Дышать не давало. После заминки уже понеслось, как дурное. Завалил бы прямо там… Знал, что сопротивляться будет, но, в конце концов, поддастся. Манило это понимание. Толкало к действиям. И все же видел и дальнейшие последствия. Нельзя было рушить то, что с таким трудом удалось достигнуть.

А там уже началась связанная с Таткиным здоровьем суета. Новость за новостью. Надежда была, конечно. Ярче и острее, чем когда-либо… И снова провал. Пару часов спустя только пришло понимание, что и это правильно.

Многое предстоит преодолеть. И это того стоит.