Ты непременно должна была случиться в моей жизни, Шарлотта Мейсер, — шепчет он тихим, проникновенным голосом, — случиться равно для того, чтобы я смог-таки понять, что все еще жив. Спасибо тебе за это! — а потом наклоняется и с такой нежностью касается моих губ, что от избытка чувств у меня на глазах наворачиваются слезы.

Я смаргиваю их отчаянным усилием воли, но те все-таки бегут по моим щекам, осолоняя сладость наших поцелуев и придавая всему происходящему горький привкус сбывшегося-несбывшегося счастья.

На следующее утро я просыпаюсь с саднящим горлом и с улыбкой на губах: неужели мы с Адрианом возможны, неужели это больше не бесплотная мечта влюбленной девочнки, неужели… неужели… неужели…

… Неужели я могла быть ТАКОЙ дурой?

За завтраком, к которому неожиданно спускается и Юлиан (должно быть, приехал поздно вечером), Адриан на меня даже не смотрит, и недоброе предчувствие ледяным осколком застревает в моем каменеющем сердце. Нет, только не это…

Шарлотта, хочешь еще один блинчик? — с предусмотрительностью обращается ко мне Глория, заметив, должно быть, что я так и не съела ни одного кусочка.

Спасибо, но у меня что-то горло побаливает, — произношу я таким хриплым голосом, что и сама пугаюсь собственного карканья. Зажимаю рот ладонь — только бы не накаркать! — и бросаю быстрый взгляд в сторону мужчины с поникшей головой. Он, к моему собственному удивлению, этот взгляд перехватывает, но лишь за тем, чтобы поспешно уткнуть свои покрасневшие (не от бессонницы ли?) глаза в кружку с ежевичным чаем.

Нет, нет, нет, нет… Мысленно я так исхожу криком, что впору и вовсе отхрипнуть на веки вечные.

Пожалуй, я пойду к себе в комнату, что-то мне нездоровится, — еще раз хриплю я и поднимаюсь из-за стола.

Мама, пусть Юлиан отыщет у тебя в кладовой одуванчиковый мед и отнесет Шарлотте — ты всегда говорила, что он лечшее средство от всех недугов, — обращается Адриан к своей матери.

Я со злостью швыряю скомканную салфетку на стол рядом с пустой тарелкой. Вот ведь бессчувственный болван, мысленно восклицаю я, ожигая своего вчерашнего любовника яростным взглядом: значит, вот как все у нас будет — я и Юлиан вместе, а он, альтруист проклятый, сбоку… ненавязчиво рядом. Гордый от осознания своей жертвенности…

Да, Юлиан, — каркаю я через силу, — почему бы тебе не принести мне меду, раз твой папа считает его панацеей от всех бед. Уверена, растоптанные мечты он тоже сможет залечить…

Я вижу, как недоуменно переглядываются Аксель и Анна, для которых смысл моих горьких слов так и остается непонятным, и только Алекс смотрит мне вслед всепонимающим, сочувствующим взглядом, от которого я почти готова разреветься от жалости к себе, но вместо этого я стремительно покидаю столовую, ощущая себя едва ли на четверть живым человеком, поскольку остальные три четверти меня мертвы и безжизненны, словно выжженная ядерным взрывом радиоактивная зона.

На душе такое чувство, словно за тем столом в уютной, с расписанными вручную стенами столовой Глории Шарлотта Мейсер просто-напросто умерла и так и осталась лежать там бледной, скомканной бумажной салфеткой, а кто-то другой… не она… идет теперь по этому милому дому, распространяя вокруг себя флюиды несбывшихся, рассыпавшихся в прах надежд.

Наш самолет приземлился в аэропорту Грентли Адамс два часа назад, и мы с Алексом с рекордной скоростью прошли паспортный контроль, направляясь к пункту проката машин. Мне было все равно, на чем мы станем разъезжать по окрестностям Барбадоса, но Алекс хотел непременно что-нибудь ярко-желтое или в крайнем случае красное, а в итоге нам пришлось довольствоваться серой «тайотой», единственной машиной, приспособленной для перевозки инвалидов-колясочников.

Впрочем, сын быстро утешился райскими видами острова, предвкушая то неимоверное количество бабочек, которое он может здесь наблюдать, так сказать, в их естественной среде обитания. Но не бабочки стоят первым пунктом на повестке моего дня, и Алекс знает об этом… Поэтому после заселения в отель, я оставляю его в номере, а сам сажусь в видавшую виды «тайоту» и отправляюсь за шестнадцать километров от Бриджтауна в ботанический сад Андромеда, в котором, как мне удалось выведать у ее деда, Шарлотта работала последние три месяца.

Шарлотта…

Я не видел ее полгода, но с тем же успехом это могли быть и три, и четыре, и даже сто лет в целом — я так исстосковался по ее теплой улыбке и смешинкам в глубине глаз, что сердце подчас буквально сбоило, стоило мне только дать волю воспоминаниям. Поэтому я старался делать это как можно реже, особенно после того, как Шарлотта съехала от нас, вернувшись в квартирку на Марктплатцштрассе, а ее дедушка, к слову, тоже съехавший вместе с ней, обосновался, правда, вовсе не в Ансбахе, как это можно было предположить, а в доме моей матери, что стало для меня, признаюсь честно, настоящим сюрпризом.

В тот момент, когда это открылось, я почувствовал себя настоящим болваном: неужели я мог просмотреть такое, неужели был настолько глуп? И только ли в этом проявилась моя неожиданно открывшаяся слепота, возможно, Шарлотта была права, называя меня бессчувственным чурбаном… Я почти был готов в это поверить.

Почти — верное слово…

После смерти Элеоноры я почти жил и почти любил… По крайней мере мне казалось, что я любил Франческу, все-таки мы прожили с ней два долгих года (а, может быть, именно потому они и показались мне долгими, что я не любил ее в должной мере), два года, когда мне казалось, что вся моя жизнь — это налаженный часовой механизм, в котором не может и не должно случиться никакого неожиданного сбоя…

А потом случилась Шарлотта!

Она, подобно шаровой молнии, ворвалась в наш дом, в нашу размеренную, устоявшуюся жизнь и разнесла всю ее в щепки… пробралась под кожу, которая казалась достаточно загрубевшей, чтобы не реагировать на вздорно вздернутый носик и каштановые волосы на милом девичьем лице с неизменной слегка смущенной улыбкой.

Шаровая молния по имени Шарлотта… Она ударила меня током при первом же нашем рукопожатии, хотя, я полагаю, была уверена, что сделал это именно я, а потом продолжала свои бесшабашные эскапады до тех самых пор, пока…

… Пока я не понял, что ее присутствие делает мой день ярче и радостнее.

Когда ко мне пришло осознание данного факта? Думаю, в тот самый момент, когда я привез ее в Ансбах в больницу к Йоханну и должен был оставить ее там одну, растерянную и перепуганную, повернуться спиной и уйти… а она вдруг бросилась мне на грудь, и я смог коснуться рукой ее хрупких спинных позвонков, ощущая от этого простого прикосновения небывалое прежде возбуждение и уханье крови прямо о свои барабанные перепонки. Это было оглушительно во всех смыслах!

Тогда же мне стало, действительно, страшно…

Страшно, поскольку это было слишком похоже на меня прежнего, на того самого Адриана, который несся по коридору школы с зажатой по мышкой папкой с учебными заданиями, чтобы только застать любимую в пустом кабинете… одну, краснеющую и заикающуюся, и сорвать краткий, запретный поцелуй с ее вожделенных губ.