Есть люди, для которых высокие должности противопоказаны. Они для них – что геморрой для гея.

Борис Николаевич встречает меня приветливо, хотя, чувствую, ему сейчас явно не до меня.

– Ну, что там у вас на съезде? – Ельцин насмешливо улыбается. – Не наговорились еще?

– А-а! – машу рукой: мол, бог с ним, с этим съездом! – Борис Николаевич, я знаю ваше правило, но… Возьмите меня к себе!

Он смотрит на меня так, словно хочет разглядеть на моем лице причины неожиданной перемены в моих планах и настроениях.

– Что, коммунисты все-таки взяли вас в оборот?

Объяснять, что никакие коммунисты к моему желанию расстаться с газетой отношения не имеют, что элементарно утратил журналистский кураж, что все, о чем хотел написать, мною уже написано и не вижу для себя дальнейшей творческой перспективы – это и долго, и путанно. Да и поймет ли? Во-первых, у него голова сейчас забита формированием российских бюрократических структур, а во-вторых, он хоть и бывший, но все ж партаппаратчик, а у них свое мерило карьерного счастья. Поэтому лишь горестно вздыхаю в ответ, и этот вздох должен указать на мою немоготу, причину которой каждый волен трактовать как угодно. Ельцину понятнее, что на меня «накатили» коммунисты. Что ж, пусть так оно и будет. Но я этого не говорил.

– У меня был план предложить вам Министерство печати и информации, но вы… – Ельцин задумывается, видимо, мысленно перебирая в уме варианты моего трудоустройства. – Пресс-секретарь у меня есть, Валентина Ланцева. Вы же понимаете, это будет непорядочно с моей стороны, если…

– Ни в коем случае!

– Эксперт! – шеф произносит название моей будущей должности со значением, почти торжественно. – Эксперт председателя Верховного Совета! Мне кажется, так будет правильно.

– А по каким вопросам эксперт?

– Просто – эксперт! Завтра подойдете к Алексею Царегородцеву, он вам скажет, как и у кого оформиться.

Аудиенция окончена. Направляюсь к двери. В спину летит вопрос, заставляющий внутренне напрячься:

– А что у нас с Израилем? Что-то получается?

Я об этой затее, признаться, уже и думать забыл. Но раз шеф вспомнил, стало быть, она для него все еще важна. И мне совсем не хочется свою службу «при дворе» начинать с выслушивания недовольств и упреков. Поэтому ничего не остается, как соврать: да, конечно, я вам потом доложу.

…Это мой первый полноценный рабочий день в Белом доме. В команде Ельцина почти всех знаю поименно, поэтому не чувствую себя здесь чужаком. Зато ощущаю другое – что явно не у дел. Мне выделили отдельный кабинет с компьютером, телевизором и даже с сейфом. После редакционной беспрестанно галдящей коммуналки, в которой все, от карандаша до места за письменным столом, обобществлено и не имеет постоянного пользователя – это невероятной комфорт. Но все равно как-то не по себе. В «Комсомолке» достаточно выйти из лифта на шестом этаже, и ты чувствуешь свою сопричастность к общему делу. Здесь же полдня просидел у себя в келье, и ко мне никто ни разу не заглянул и никуда не позвал. Хоть бы на какое совещание или просто чайку попить. А вышел в коридор – все суетятся, какие-то бумаги носят из кабинета в кабинет, что-то обсуждают на бегу! И лица такие озабоченные, прямо как у колхозного ветеринара в канун массового отела.

Не выдерживаю испытания неприкаянностью и ухожу на час раньше. Правда, не домой, а в «Российский дом», к Ряшенцеву. Хочу потолковать с ним насчет Израиля. Вдруг что-то дельное присоветует. Политических контактов за рубежом у него, думаю, нет, зато деловых – хоть отбавляй. К тому же он обожает совать нос в большую политику. Иногда кажется, ему просто надоедает бизнес, и он с удовольствием подключается к какой-нибудь из очередных моих авантюр. В чем мы с ним определенно нашли друг друга, так это в том, что касается острых ощущений. Пророчества вроде «вам за это голову оторвут!» нас возбуждают и подталкивают к действию.

Как и следовало ожидать, Ряшенцев воспринимает рассказ о желании Ельцина наладить неформальные контакты с руководством Израиля с воодушевлением и жизнеутверждающим оптимизмом:

– Даже не сомневайся, друг мой, все будет сделано наилучшим образом! А знаешь, с чего начнем? Я позвоню в Израиль своему давнему приятелю Боруху… У нас он, правда, был Венедиктом – ты, случайно, не знаешь, что общего между этими именами? Не знаешь. Жаль.

– Кто он такой, твой Борух? Главный раввин Израиля?

– Ты его не знаешь. Мы с ним когда-то вместе работали.

– Как это «вместе работали»?! На Лубянке, что ли?! Ни за что не поверю, что отставного офицера КГБ выпустили в Израиль!

– А он и не работал в КГБ. Адвокат. Специализировался на делах, связанных с хищениями социалистической собственности. Большой спец.

– Мосье Вова, слушай меня здесь: ты дядю устал своей наивностью! Сейчас твой отставной Веня-адвокат наверняка работает продавцом в какой-нибудь галантерейной лавке в Хайфе. Нет, он, конечно, скажет: «Какие проблемы?! Я вас умоляю!», и пообещает устроить дружескую вечеринку с самим Шамиром. Только после этого ты каждый день будешь звонить ему в Израиль и интересоваться: встреча с премьером, она-таки будет или таки уже нет?

– Ты не знаешь Боруха! Я поставлю перед ним задачу: надо устроить Павлу Вощанову встречу с премьер-министром или с министром иностранных дел Израиля. Он в лепешку расшибется, а сделает!

…На поиски загадочного Венедикта-Боруха у Ряшенцева ушла неделя. Я уж начал терять надежду, но сегодня он позвонил мне ни свет ни заря и радостно сообщил: нашел и договорился о встрече!

– Где? В Израиле? У нас же с ним, по-моему, нет авиасообщения.

– Борух спросил, куда в Европу мы можем приехать без визы. Я сказал, что в Венгрию. Так что 2 марта в 12:00 мы должны быть в Будапеште, на горе Геллерт, возле главного входа в старую крепость.

– Но ты хотя бы узнал, чем этот твой Борух сейчас занимается? Приедем, а окажется, что он портной или зубной техник.

– Узнал. Только не у него, у других людей: он по нужным нам делам. Так что можешь не волноваться.

– И все же?

– О Моссаде слышал? Политическая разведка.

…В Венгрии наступление весны чувствуется уже в середине февраля – днем пригревает солнышко, снег, если он вообще выпадал, тает и на деревьях стремительно набухают почки. Настроение у людей под стать погоде – радостное и беззаботное. Не чета нашей февральско-мартовской авитаминозной депрессивности. Но в этом году холода и тут задержались. В равнинном Пеште и то зябко, долго не погуляешь, а уж тут, в Буде, да еще на вершине нависающей над Дунаем горы, студеный ветерок пробирает до костей.

Ряшенцев знакомит меня с Борухом и идет греться в машину.

– Ну что, прогуляемся вокруг замка?

– Давайте прогуляемся.

Борух примерно моего возраста, но чуть ли не на две головы выше, кучерявый, с выраженными негроидными чертами лица. Может, он до переезда в Обетованную и жил в Москве, но его говорок выдает в нем уроженца местечковой Украины. Не знаю, как он, а я промерз до чертиков. Просто зуб на зуб не попадает. В такую погоду все разговоры, если они ведутся на свежем воздухе, должны быть лаконичными и без лирических отступлений. Но еврей-репатриант не был бы евреем-репатриантом, если б, прежде чем приступить к делу, хотя бы пяток минут не уделил расспросам про то, «как там сейчас». Боруха интересует многое: растут ли сейчас тиражи советских газет, хорошо ли журналистам платят, нет ли у меня знакомых в московской Коллегии адвокатов, на какой улице я жил в Ташкенте и не знавал ли там Фиму Хейфеца, лучшего джазиста города: «Он подрабатывал на фоно в ресторане “Зеравшан”. Не доводилось бывать?».