— Какое дело? — Мара, конечно, поняла, но ей необходимо было, чтобы он произнес это вслух.

— Я бы предпочел, чтобы она сама все объяснила. Мисс Джойс оставила вам письмо, оно находится у меня в офисе.

— Не могли бы вы хотя бы намекнуть?

Поверенный нервно прокашлялся. Очевидно, он все знал, но не хотел вдаваться в подробности.

— Полагаю, это имеет отношение к возвращению картин Штрассера. Разумеется, дело чрезвычайно конфиденциальное.

Пока они возвращались в город на машине Тимоти, он поведал, что у Лилиан не осталось родственников. Единственный ребенок у родителей, которые в свою очередь тоже были единственными детьми в своих семьях, она целиком наследовала их имущество и могла распоряжаться им по своему усмотрению. Лилиан собиралась разделить свое состояние — не огромное, но довольно значительное, по заверениям Тимоти, — между несколькими благотворительными организациями. Но с появлением Мары она внесла в завещание кое-какие изменения.

Войдя в офис, Тимоти пресек все расспросы.

— Право, мисс Койн, я бы предпочел, чтобы мисс Джойс сама вам все объяснила. Вот письмо.

Тимоти оставил Мару одну. Она уселась в громоздкое кожаное кресло и распечатала конверт. Увидела идеальный почерк Лилиан — и сразу расплакалась. Смахнув слезы, Мара принялась вчитываться в каждое слово прощального письма:

Дорогая Мара!

С моей стороны невероятно сентиментально и банально писать, словно в каком-то дешевом романе, что если вы читаете это письмо, значит, время мое вышло. Чтобы не погрузиться в рассуждения о неизбежном, я предпочитаю сразу обсудить условия моего завещания, с которыми, как я полагаю, вас уже успел ознакомить мой верный Тимоти.

Уверена, моя последняя воля повергнет вас в шок. Я знаю, вы считаете, что я едва терпела вас, но на самом деле я не переставала вами восхищаться. Вы одна поднялись на защиту справедливости при обстоятельствах, когда никто другой так бы не поступил, включая меня саму, по крайней мере вначале. Поэтому я абсолютно уверена, что вы согласитесь на условие, выдвинутое мной в завещании, и вернете так называемые картины Штрассера их законным владельцам. Я не могу позволить, чтобы память обо мне была запятнана мошенничеством Эдварда, даже если об этом никто, кроме нас с вами, никогда не узнает. Возвращение картин Штрассера — это бальзам для моей истерзанной совести и, вполне возможно, заблудшей души.

Однако картину Миревелда, что висит над камином, я завещаю вам без всяких условий и оговорок. Это самое дорогое, что у меня есть. Я приобрела картину несколько лет назад в память не только о своем самом первом провенансе, с которого началась моя карьера, — теперь уже злосчастной родословной «Куколки», — но и в честь моих дальних родственных связей с ее создателем, Йоханнесом Миревелдом. Да, знаю, мне следовало бы рассказать вам об этой родословной связи, но до недавнего времени, когда я предприняла кое-какие частные поиски в связи с нашей эпопеей, она скорее напоминала анекдот, и мне казалось, что было бы глупо щеголять ею. Как бы там ни было, картина ваша, только ваша, и я надеюсь, вы оцените ее по достоинству, как никто другой.

Пока такси ехало по Пятой авеню, Мара сжимала в руке ключ от квартиры Лилиан. Она вышла из машины, и охранники поздоровались с ней тепло, но без улыбок, выражая тем самым непрошедшую грусть. Лилиан одной из первых поселилась в этом доме, и ее все любили. Мара утешила себя, представив, как к роскошной квартире Майкла подъезжают полицейские машины. Наказание его ждет неминуемо — она об этом побеспокоится.

Мара переступила порог квартиры, и ее захлестнуло острое чувство потери, сознание, что ей никогда до конца не узнать Лилиан. Тем не менее здесь, в личных покоях, Мара надеялась уловить нечто большее о потерянной подруге и стать ей ближе, даже сейчас. Она вошла в переднюю, где ее окружили простые белые стены. Пол строгий — черно-белая мраморная плитка, уложенная в шахматном порядке, как на старых голландских картинах. Единственное украшение в центре — блестящий круглый столик с вазой увядших цветов посредине. Мара сразу узнала Лилиан: строгую даму, какой она была на их первой встрече, очень официальную и даже ершистую.

Перейдя в комнату, Мара ощутила присутствие какой-то другой, добросердечной Лилиан, с которой она только начала знакомиться. Комната была отделана в светлых тонах с обилием различных цветов и оттенков. Мара провела рукой по дивану с парчовой обивкой, мраморным книжным полкам, где стояли старинные тома в кожаных переплетах, включая первые издания Эмили Дикинсон, дотронулась до шелковых портьер, обрамляющих панорамный вид на цветущий парк. Здесь тоже почти не было украшений, если не считать одного-единственного — над гранитной каминной полкой висел портрет, работа семнадцатого века, кисти Миревелда. В мельчайших деталях он изображал немолодую женщину, нарядно одетую, в блестящих жемчугах, которая, стоя на черно-белом плиточном полу, смотрела с полотна. Скрученная карта на столе за ее спиной означала сферу ее влияния и власти, что было весьма необычно для женщины того времени. Приглядевшись поближе, Мара различила заостренную подпись Миревелда и ошеломленно покачала головой, убедившись, что именно об этой картине шла речь в письме Лилиан.

Наконец Мара вошла в святая святых, в спальню. Здесь она увидела молодую, почти по-девичьи веселую Лилиан, которая мелькнула однажды перед Марой в обществе Джулиана, но которую ей никогда не суждено было узнать. Светло-салатные стены, баночки с косметикой на туалетном столике, розовощекие херувимы, пляшущие над изголовьем большой кровати в деревенском стиле, черно-белые фотографии в серебряных рамках. Настоящая женская спальня.

Мара вернулась в гостиную. Задержалась у кресла. Рядом стояла пустая чайная чашка и старинный переносной письменный столик — видимо, именно здесь Лилиан чаще всего и сидела, видимо, здесь она сидела в свою последнюю минуту. Мара опустилась в кресло, желая хотя бы на секунду побыть на ее месте, и установила столик, как наверняка делала Лилиан.

Проведя пальцами по шершавому краю столешницы, Мара нащупала потайной ящик, выдвинула его — там оказались документы. Судя по датам на факсах и записках, Лилиан довольно плотно работала по вечерам, занимаясь частным исследованием, упомянутым в письме. Мара сделала вывод, что Лилиан хотела узнать все, что возможно, о «Куколке», давшей начало делу всей ее жизни.

Из стопки выпали два рентгеновских снимка, особые фотографии, демонстрирующие более ранние версии картин под последним слоем живописи. Первый снимок был сделан с полотна «Куколка». Воспользовавшись увеличительным стеклом, Мара увидела первоначальный замысел Миревелда: привычный для Девы венок из плюща, лежащий под миртовым венком невесты, плоский живот, ставший позже округлым, отсутствие серебряного зеркала с образом Миревелда и щегол в руке Девы, преобразившийся в куколку. А в правом верхнем углу картины первоначально располагалось посвящение иезуитам. Мара подивилась всем этим изменениям. Второй рентгеновский снимок был сделан с последнего полотна, приписываемого Миревелду, под названием «Семейный портрет Брехтов». Прищурившись, Мара разглядела на портрете родителей и двух сыновей еще одну фигуру, грубо замазанную в окончательном варианте: чья-то неумелая рука превратила ее в фоновую драпировку. Мара узнала лицо. Та же самая женщина была изображена на картине «Куколка».