Обо всем этом я узнавал частью из газет, частью из письменных сообщений генерала Семеки из Одессы; из Петербурга же сведения приходили редко. Однако я ни на минуту не терял уверенности в сохранении мира, с тех пор как узнал в общих выражениях о результате бывшего месяц тому назад берлинского совещания. После того что я слышал от самого государя об установившемся секретном соглашении между тремя императорами, я не имел до сих пор повода усомниться в прочности этого союза. Ни переворот в Константинополе, ни самодурство англичан не представляют пока достаточных причин к изменению политики трех империй.

Поэтому, несмотря на получаемые животрепещущие новости, я спокойно оставался в своем Симеизе, занимаясь устройством библиотеки и стараясь позабыть о делах, ожидающих меня по возвращении в Петербург. Однако ж в продолжение этого времени ко мне присылали двух фельдъегерей с деловыми бумагами и письмами; навещали меня, кроме некоторых ялтинских старожилов, проезжавшие случайно генерал Семека, генерал Кауфман (Михаил Петрович), Данилевский (Николай Яковлевич) из Мшатки.

Припоминаю еще, что получил письмо от сербского военного министра Николича, который просит моего ходатайства в том, чтобы русское правительство не препятствовало доставке в Сербию всего нужного ввиду предстоящего разрыва с Турцией. Письмо это я отправил государственному канцлеру в Эмс. С подобной же просьбой обращались ко мне болгары; приезжал полковник Кишельский, чтобы лично просить о выпуске из одесской таможни конфискованного оружия, предназначавшегося для болгар несколько лет тому назад; а также о снабжении болгар старым русским оружием и о дозволении самому Кишельскому окончательно выйти в отставку, чтобы открыто принять деятельное участие в восстании.

Возвращение государя из-за границы отсрочено до 28 июня, однако ж я все-таки считаю своей обязанностью быть в Петербурге не позже 25-го или 26-го числа, то есть к сроку моего отпуска. Поэтому мне остается наслаждаться отдыхом еще одну неделю. В будущий понедельник выеду из Ялты на пароходе в Одессу, завезу младшую дочь Лёлю и племянницу Аню к графине Гейден, в деревню в Киевской губернии, и затем направлюсь через Киев и Москву к своему рабочему месту.

30 июня. Среда. Петербург. Пароход «Юнона», на котором я должен был отправиться 21-го числа из Крыма в Одессу, задержан бурей у кавказских берегов и вышел из Ялты сутками позже назначенного по расписанию. Поэтому я должен был отказаться от своего намерения заехать в имение графа Гейдена, где предполагал провести день; вместо того на ближайшей от этого имения станции Гнивань я расстался с моими спутницами, передав их на попечение графини Елизаветы Николаевны Гейден, встретившей нас на станции с обычным своим радушием.

Приехав в Петербург в прошлую субботу, 26 июня, был встречен на станции старшей моей дочерью и адъютантами. С первого же дня меня завалили бумагами. В воскресенье утром поехал я в Петергоф представиться императрице и другим членам царской фамилии и оставался там до вторника. В понедельник встречали государя, а вчера, во вторник, я имел первый доклад у его величества и затем должен был остаться у обедни и на завтраке по случаю дня Святого Павла (именины великого князя Павла Александровича). К обеду вернулся в город и нашел здесь сына, только что возвратившегося из поездки за границу и в разные губернии.

В Петергофе, так же как и здесь в Петербурге, исключительные предметы разговоров и толков – здоровье государя и восточный вопрос. До приезда государя ходили самые зловещие слухи о расстроенном здоровье и нравственном упадке; с прибытием его несколько успокоились, однако нашли его сильно исхудавшим. Доктор Боткин (осмотревший государя во вторник) говорил мне, что не нашел никаких опасных симптомов [и намекнул, что истощение его может отчасти происходить от излишеств в отношении к женщинам. Говорят, что, кроме постоянных сношений с княжной Долгорукой, бывают и случайные любовные «авантюры». Рассказывают, что, например, в Эмсе, где государь бóльшую часть времени проводил у княжны Долгорукой, за ним бегали стаи женщин разного сорта. Впрочем, мне кажется, что тут есть некоторое преувеличение: не всякая встреча в саду, не всякая беседа с глазу на глаз имеют значение любовной связи. Можно даже приписывать эти рассказы о любовных похождениях государя более назойливости самих женщин, чем его похотливости.]

Возвращения государя ожидали с нетерпением, чтобы узнать что-нибудь верное о настоящем положении дел. В последние дни телеграммы с театра войны не заключали в себе никаких примечательных известий. С объявления войны Сербией и Черногорией (о чем я узнал только в Одессе) и с перехода сербских войск через границу прошло уже 9 дней; по первым телеграммам о наступлении Черняева в обществе уже составилось представление о победоносном его шествии прямо к Константинополю. Но в последующих телеграммах видно, что наступление сербов не имеет такого решительного характера, и теперь можно догадываться, что оба противника выжидают, пока стянутся их силы.

При этом фазисе войны, как всегда бывает, получаемые с той и другой стороны известия нередко противоречат друг кругу. Вчерашние телеграммы дают повод думать, что западная колонна сербов имела успех в Боснии и Герцеговине и вошла в связь с черногорцами. Из этого можно также заключить, что Мухтар-паша с войсками своими потянулся из Боснии к главной армии в Нише. По имеющимся в Главном штабе сведениям кажется, что силы обеих сторон почти уравновешиваются, с малым разве перевесом на стороне турок. В Болгарии восстание пока в малых размерах. Бедняки эти не имеют оружия, а потому турки и черкесы производят везде возмутительные жестокости, тысячами истребляя безоружное и беззащитное население. Никто не приходит на помощь болгарам, а, напротив, говорят, что шайки мадьяр, переходя из Венгрии в Турцию, помогают туркам.

При таком положении дел, естественно, возникает вопрос: неужели Европа, и в особенности Россия, могут продолжать твердо сохранять принцип невмешательства, особенно ввиду явного и гласного сочувствия, оказываемого туркам Англией и Венгрией? Любопытно было бы узнать, на чем же остановились союзные императоры после последних свиданий в Эмсе и Рейхенберге. В понедельник, когда я мимоходом спросил барона Жомини (приехавшего с государем и князем Горчаковым), он, конечно, не дал мне определенного ответа, а вместо того кинул какую-то странную фразу о нашей неготовности к войне.

Так как я замечал уже, что и в публике слышались смутные толки о том, будто бы Россия не может воевать и вынуждена во что бы ни стало избегать войны по расстройству военных сил, то я счел нужным при первом же моем докладе государю взять с собой работы, подготовленные Мобилизационным комитетом при Главном штабе, чтобы объяснить государю и великим князьям истинное положение дел и устранить в них по крайней мере ту тревожную мысль, будто мы теперь уже вовсе не можем вести войны. Из означенных работ ясно видно, что, несмотря на многие еще остающиеся в нашей военной организации недостатки, никогда армия наша не была в такой готовности к войне, как теперь. Конечно, мы находимся в переходном положении, всё у нас еще в разработке, и мы не можем выставить армию в том идеальном составе и устройстве, которое проектировано; но все-таки можем выставить несравненно бóльшие и лучше устроенные силы, чем когда-либо в прежние времена, и в особенности в несравненно более короткие сроки.