Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Порожденная ими тревога заставляла нас спешить и искать укрытия от секущих дождевых плетей, догоняющих нас, но мы все еще могли любоваться величием огня, полыхающего на небе; красотою заката — неотвратимого и вечного; обреченностью ночи, предвестником которой служило агатовое небо.
Мы успели добраться до старой полуразрушенной заставы, построенной еще до войны, и она послужила мне и Анжею хорошим укрытием от все же догнавшего нас небольшого урагана. Глядя в окно на потоки воды, заливающей землю, я думала о голубых небесах родного мира, чья красота заставляла меня сожалеть о том, что я не умею летать. В родном мире они точно также дарили людям великолепие заката и восхода, дня и ночи, вечернего сумрака и предрассветной тишины, но они никогда не могли подарить мне себя.
И я чуть не поверила в магию мысли, когда Анжей внезапно спросил:
— Вы думаете о небе своего мира, миледи?
Я не удержалась и ответила Анжею. Я сказала ему, как прекрасно, многолико и изменчиво небо моего мира, и как я скучаю по нему. Я также сказала, что небо его мира не менее прекрасно. Я сказала Анжею, что независимо от наших миров, небеса, словно жизнь для меня, и тучи, скрывающие их, лишают меня воздуха.
Я сказала, что небо отвечает мне на многочисленные вопросы, и оно же — мой наиболее благодарный слушатель. Оно улыбается мне, сочувствует и даже смеется надо мною. Небо может мне угрожать, но также способно подарить радость, покой и забвение. Оно заставляет меня грустить, рождает во мне ощущение полета и безграничной свободы. Оно также дарует мне крылья, но отнимает их всякий раз, когда я хочу взлететь.
Я сказала Анжею, что небо принадлежит нам всем и одновременно никому. Оно играет с моим воображением и его голубизна никогда не исчезнет. И кто-то другой через много лет после того, как меня не станет, расскажет кому-то еще о том, как прекрасно небо моего мира.
Я сказала, что не могу жить вечно, и каждый закат приближает меня к тому дню, когда небо в последний раз улыбнется именно мне и это не игра моего ума или воображения…
Анжей зацепился за мои слова, словно они задели его, и последующие фразы стали отправной точкой возникшей к нему и закрепившейся навсегда симпатии.
— Разве жизнь и игра в нее — это не одно и то же, миледи? Мы живем и играем, и сами порой не замечаем, где пересекаются жизнь и игра, и где они расходятся. Иногда мы понимаем, что жизнь и игра следуют вместе — неразлучные и неразделимые. Вы сами играете в жизнь и живете так, словно играете, миледи. Порой мне кажется, что вы даже не задумываетесь над этим. Если игра — это ложь нашей жизни, а жизнь — это правда нашей судьбы, то ваша жизнь так запутана и непонятна, что не оставляет места истине. Я видел вас живой только однажды, когда вы страдали. Вы плакали над телом ребенка, которого не смог спасти доктор, хотя не в вашей власти и не в силах доктора было излечить его. Все остальное время вы играли, не замечая этого. И как ни странно это звучит, вы казались мне более живой, когда играли, и более совершенной, когда страдали. В тот момент я ощутил, что вы — человек, а не символ, который из вас сделали…
Что-то было в этом, в его словах и интонации. Но всегда ли игра — ложь, а настоящая жизнь — истина? Что вообще означает играть или жить? Если наши поступки и мысли являются естественными для нас и присущими для нашего истинного «я», то можно ли назвать игру неестественной, притворной и потому неискренней? Или все зависит от каждой конкретной ситуации, вынуждающей нас к определенному поведению?
Если я не принцесса по крови, но играю в нее в силу жизненных обстоятельств, то означает ли это, что я притворяюсь и лгу, а вживаясь в определенную роль, перестаю замечать разницу между актером во мне и тем человеком, кем по-настоящему являюсь? Или же все намного проще и объясняется лишь мотивами и причинами моей игры, а также ее правилами. Если жизнь не вынуждает играть, я не играю. Но, если обстоятельства сильнее меня и требуют появления в новом образе, то почему я должна упрекать себя за эту игру или терзаться сомнениями, кем я являюсь?
Если можно ощущать вкус жизни, одновременно играя в нее, а можно жить и не чувствовать жизни вообще, то нет разницы между истиной и притворством, актёром и зрителем, наблюдающим за игрой и оценивающим актерское мастерство. Ложь проявляется лишь в насилии над собственной личностью в ситуации, где мы заставляем поступать себя вопреки собственному «я». Именно такая игра не может быть оправдана ничем, даже спасением чьей-то жизни. И я не имею в виду человеческие слабости или наши попытки увильнуть от реальной действительности.
Наши трусость и элементарный инстинкт самосохранения заслуживают уважения, ибо удерживают нас от грубых и неприемлемых поступков, а также недостойного поведения, губительного по своим последствиям. Инстинкт самосохранения отделяет реальность от фантазии, но без него невозможны ни жизнь, ни сама игра.
Правильной и объективной реакции требует от нас сама жизнь, а также ее правила, и это — не игра. Тонкую грань между игрой дозволенной и не влияющей на смысл нашей жизни, и игрой лживой и уродующей саму жизнь, трудно увидеть. Но у человека думающего и разумного не должно возникать серьезных проблем. Такой человек всегда отличает действительность от своих фантазий, а, следовательно, способен отличать игру и жизнь, и даже смешивая их в один коктейль, пьянея от этого, он не позволит себе «напиться» до бесчувствия и перейти грань.
Именно это я сказала Анжею, хотя в тот момент меня больше занимали небеса, чем земные игры и земная жизнь. Но его не затронули мои рассуждения, однако он слишком близко подошел ко мне и его глаза, ставшие вдруг аспидно-синими — так потемнела их голубизна, казалось, заглянули в мою душу:
— Всё это не более, чем спорные рассуждения, миледи, потому что истина проявляется в страдании человека. Только боль выявляет подлинную человеческую суть. Там, где есть боль, нет игры и нет сомнений!
Он говорил
