― С диспепсией уже не кладем, берем только со скарлатиной.

Ни Лангового, ни Виленкина в Москве не оказалось ― пришлось вспомнить их уроки: физиологический раствор и охлажденное грудное молоко частыми, малыми дозами. Спасибо маме ― почувствовав недоброе, она приехала ко мне на следующее утро, оставив детей на соседку по даче. Но мальчик увядал с каждым часом, делался все слабее и слабее и в ночь на 1 октября ― умер. В Сонечкин день рождения. Оставила неживое тельце с мамой и метнулась на дачу. Соседка, узнав о нашем горе, заохала, заплакала и попросила денег.

― Ой, что же делать? Сонечка созвала всю улицу на свой день рождения... Как вы теперь на это смотрите?

Ну, как? Конечно, дала деньги, попросила устроить все как надо и не говорить детям, что их братик умер.

Вернулась в Москву и занялась организацией похорон с помощью друзей в издательстве. Сама положила малыша в крошечный гробик, украсила цветами и даже сфотографировала, а потом отвезла на Дорогомиловское кладбище, где его опустили на гроб отца[52]...

От депрессии спасалась бешеной работой ― словно в беспамятстве перелопачивала горы и горы рукописей. А вдобавок приняла участие в конкурсе на лучший сценарий, хотя имела смутное представление о драматургическом ремесле. Но содержание представлялось ясным.

Писала с помощью стенографистки ― та обрадовалась возможности пожить за городом. Поздно вечером возвращалась с работы, диктовала придуманные эпизоды, а стенографистка днем их расшифровывала.

Отдавая дань времени, гибель Ароси я изобразила как результат его усилий по разоблачению «вредительства» директора завода, который был связан с «врагом народа» Игорем Винавером; последний, к тому же, мечтал отомстить мне «за измену».

Все это было наивно, но, по крайней мере, в качестве лекарства от депрессии ― сработало. Я задала себе такой темп жизни, когда расслабиться в воспоминаниях просто не было времени.

И так две недели ― начала в середине октября, а 1 ноября заканчивался срок приема конкурсных работ. Сценарий отослала к назначенному сроку ― конечно, без всякой надежды на серьезное к нему отношение, а тем более на премию. Назвала претенциозно: «Жизнь как она есть».

На торжественном собрании, посвященном 20-летию Ленинского Комсомола, я сделала доклад, после чего было рассмотрено мое заявление о приеме в партию. Были оглашены лестные характеристики, и под громкие звуки марша и рукоплескания, зачитано решение партбюро о приеме меня в кандидаты. После собрания группа моих друзей ― Соня Сухотина, Сеня Гольденберг, Виктор Никифоров ― отправилась со мной в Кучино. Когда приехали, дети уже лежали в постелях. На столе нашла нотную тетрадь, испещренную нотными знаками ― это были новые сцены из оперы «Горемычная королева».

Сонечка еще не спала. Подняли ее с постели ― стоит в одной рубашонке и на традиционный вопрос: «кем хочешь быть» ― отвечает:

― Королевой!

― Вот так дело! Мать в партию принимают, а она растит у себя на вилле дочь, которая хочет угнетать трудящиеся классы!

Смеялись так заразительно, что я временами забывалась и начинала смеяться со всеми...

Материальное положение брата Симы, семью которого мама покинула ради меня, резко ухудшилось. Дуся, его жена, была вынуждена уйти с работы ― не на кого было оставлять детей. Мама видела, что мои дела в этом отношении неплохие. И как-то сказала:

― Ты можешь взять теперь домработницу, а им платить и кормить лишнего человека не с чего.

Я понимала, что маму тянет в Бирюлево не только необходимость быть нянькой при детях брата, но и возможность посещать церковь, чего она лишилась, живя в Кучино, а также старые друзья, с которыми пела в церковном хоре, сад с огородом, корова, с которой привыкла возиться всю жизнь. И согласилась.

В деревне под Старым Осколом жила наша дальняя родственница, Мавра Петровна. Из писем сестер мама узнала, что ее оставил муж и живет она теперь одна. Списалась с ней, предложила работу у меня. Мавра Петровна откликнулась и очень скоро приехала. С новой няней я оформила в сельсовете трудовой договор[53]. На первых порах после мамы она казалась чужим человеком, но вскоре я поняла, что ошибаюсь. Мавруша оказалась исполнительной, послушной, и двигалась она почти бесшумно. Единственное, что меня шокировало, ― это ее одежда, состоявшая из сплошных заплаток, так она была бережлива. Тогда я договорилась с ней, что буду одевать и обувать, но только с условием ― вещи носить, а не прятать в сундук.

Новый, 1939 год встретили у меня на даче. Моя жизнь в то время проходила в основном на колесах: поезд, метро, автобус ― утром в одну сторону, вечером в другую. Но перевозить детей в город не хотела: не могла представить их на московских улицах.

― Психоз, ― твердили все вокруг. ― Разве можно так мотаться? Да что-то еще будет, видишь, какая напряженная международная обстановка?

Я соглашалась, да, психоз, но ничего с собой поделать не могла и предпочитала «мотаться», лишь бы не подвергалась опасности жизнь детей.

В своей маленькой комнатушке на улице Станиславского почти не бывала ― в мое отсутствие там ночевал отец моей соседки. Вид в то время у меня был очень неважный.

― Отчего это? ― шутливо спрашивала я Мендж. ― Раньше за мной, мужней женой, мужчины на ходу соскакивали с трамваев, настигали в метро, предлагая познакомиться, а теперь как будто знают, что я вдова, и никто не пристает?

― Чудачка, ― отвечала Мендж серьезно. ― Раньше у тебя в глазах бесенята прыгали, глаза светились, а сейчас? Все потухло, взгляд тяжелый, пасмурный... Ты должна взять себя в руки.

В начале февраля неожиданно получаю приглашение в Московский дом кино.

Собралось человек двести. Председателем конкурсной комиссии был Виктор Шкловский. Он огласил результаты конкурса ― все премии получили люди, в кинематографе уже достаточно известные, например, первую премию получил Сергей Герасимов за сценарий «Бабы», который, по словам Шкловского, был прежде студией отклонен. Аудитория заволновалась, зашумела. Кто-то не выдержал и громко спросил:

― А по какому принципу вы собрали нас?

― Мы позвали сюда тех, ― ответил Шкловский, ― кто хоть и не получил премию, но подает надежды. Так сказать, в качестве резерва будущих сценаристов.