истории и формирования своей личности Черчилль также поднял в биографии и более широкий пласт социальных вопросов через сравнение двух эпох. Начав с описания недостатков былых времен, которые характеризовались неприкрытой продажностью и алчностью, непотизмом с назначением близких вместо компетентных, иерархичностью – все решения, отношения и поведение определялись близостью и продолжительностью связей с королевским престолом, – он не слишком обольщался на счет своей эпохи. Работая в те же годы, что и создавался «Мальборо», над своим романом, М. А. Булгаков вкладывает в уста своего героя знаменитые слова, что «люди, как люди», «любят деньги, но ведь это всегда было… в общем, напоминают прежних…». Черчилль делает аналогичное заключение, констатируя, что «любовь к деньгам и зависть к богатым» объединяли век XVII с веком XX. В отличие от Булгакова британский автор идет дальше, показывая, что помимо сходства разные эпохи отличаются, причем не всегда в пользу современности.

Во-первых, ослабло влияние религии. Сам Черчилль не был глубоко верующим человеком, но он признавал важную роль религии как нравственного ориентира. Несмотря на всю продажность и распущенность людей XVII века, они думали о загробной жизни и заботились о спасении своей души. В отличие от теряющих ориентиры потомков они «придерживались стойких взглядов по широкому кругу вопросов веры и, как правило, были готовы заплатить за них своей жизнью». Поэтому в ходу были слово «долг» и выражение «смерть в бою всегда в чести». Во-вторых, прошлая эпоха была более степенна. Люди ценили свое время и не тратили его понапрасну. Не было пустых разговоров и высасывающих денег увлечений. Люди меньше отвлекались на пустяки, больше размышляли, что помогало принимать взвешенные и продуманные решения. Книги читались, а не пролистывались. В поле дискуссий попадало лишь то, что заслуживало внимания, а по «фундаментальным проблемам и угрозам общество придерживалось единодушного коллективного мнения». В-третьих, признавая, что в XVII столетии было много грубости и жестокости, он считал, что XX век достиг «высочайшей эффективности в бесчеловечной и безжалостной войне». Еще в «Мировом кризисе», перечисляя все беспощадные способы, которые люди использовали для истребления друг друга в Первой мировой, он резюмирует: «Лишь пытки и каннибализм оказались единственными средствами, которые не использовали просвещенные, христианские государства». Да и то только потому, что «видимо, “польза” от них была сомнительна». В биографии «Мальборо» он возвращается к этой теме, показывая, что во времена его предка полководцы относились к противнику с уважением: после яростной битвы обе стороны, а «особенно победители», «спасали раненых, вместо того чтобы оставить их, обрекая на мучительную агонию». Если в прошлом еще были какие-то нормы допустимого и запрещенного, то в XX веке «человечество признало их нелогичными, заклеймив старомодными предрассудками». Оценивая средства, которые использовал «герцог Джон» для достижения целей, Черчилль с сарказмом замечает: «В нашу просвещенную и богатую научными достижениями эпоху, возможно, во многих великих странах сочли бы, что если бы он вел себя более безжалостно, то добился бы большего успеха»{233}.

Последнее в перечне (но не по значимости) отличие двух эпох состоит в деградации лидерского начала. Масштаб и сложность событий в XX веке увеличились, но искра лидерства, констатирует британский политик, «потухла навсегда». Поэтому он призывает «не сравнивать современные достижения (за исключением разве что миллионной пропаганды) с личными подвигами, которые свершили немногие великие командующие прошлого». В сентябре 1938 года он скажет экс-премьеру Нидерландов Хендрику Колейну (1869–1944), что основной причиной той «ужасной ситуации», в которой оказались Англия и Европа, является «отсутствие смелости и предвидения» у государственных деятелей. В этих рассуждениях Черчилль-историк уступает место Черчиллю-политику, который считает, что в 1930-е годы мир столкнулся с новой страшной угрозой – агрессивной политикой нацистской Германии. Черчилль использует «Мальборо» для выражения своих взглядов, показывая опасность возвышения Третьего рейха на примере политики Франции в начале XVIII века, испытывавшей «голод по захвату земель соседних государств». Как и в случае с любой гегемонией, притязания Франции не ограничивались установлением «контроля в политической и религиозных сферах». Они включали в себя обеспечение превосходства в «экономических, нравственных и интеллектуальных областях». Устремления Франции представляли собой «одно из самых величественных притязаний на мировое господство, которое когда-либо имело место со времен Антония». Черчилль не просто указывал на амбициозные устремления Франции, но и персонифицирует их в личности Людовика XIV, которого называет «деспотом Европы», «самым худшим врагом человеческой свободы», правителем, которого отличали «ненасытный аппетит, холодная расчетливая жестокость, вселенское самомнение», «всеобщая агрессия» и «разносторонняя тирания».

Столь жесткая характеристика по отношению к почившему два века назад государственному деятелю другой страны не означает, что британский политик питал неприязнь к «королю-солнце». И Франция, и Людовик XIV были принесены им в жертву в идеологических целях для выражения своей точки зрения. И о важности этих взглядов можно судить по тому факту, что Черчилль, этот общепризнанный франкофил, принес на алтарь повествования любимую Францию. На примере французского монарха он показал, что, когда отдельно взятый властный индивидуум теряет связь с реальностью, становясь рабом своих несдержанных желаний и амбиций, он превращается в угрозу не только для окружения, но и для своей страны, а также соседних государств, которые «ежатся от страха и боли». Черчилль предупреждал своих современников, что мир столкнулся с угрозой более страшной, чем Бонапарт или Вильгельм II, и в подобной ситуации ни о каких сделках с тираном не может быть и речи. «Несмотря на все военные условия, мир никогда не может быть достигнут между великими цивилизованными странами, если одна из них грубым и жестоким образом попрала права другой», – настаивал он в последнем томе тетралогии. На примере своего предка он показал, что самым эффективным способом противостояния гегемону является коллективная безопасность. Черчилль говорил об этом в своих книгах, статьях, речах. Его читали, слушали, но не слышали{234}.

Освещение современных политику реалий было лишь одним пластом тетралогии. Хотя для самого автора эта тема была болезненной и потребляла не меньше сил и энергии, чем литературное творчество. По сути, позиция Черчилля по отношению к нависшей над его страной внешнеполитической угрозе предопределила не только его путь в 1930-е годы, но и место, которое он занял во Второй мировой войне.

Переход через пустыню

Черчилль был одним из первых британских политиков, кто понял опасность зарождения в Германии нацизма и прихода Гитлера к власти. Еще в октябре 1930 года в беседе с внуком «железного канцлера» дипломатом князем Отто фон Бисмарком (1897–1975) он отметил, что Гитлер и его сторонники «используют первую же возможность» для восстановления вооруженных сил в нарушение Версальского договора. Свои выводы Черчилль строил на основе внимательного изучения автобиографического манифеста фюрера «Моя борьба», отдельных документов НСДАП и речей ее лидеров, а также бесед с непосредственными жертвами нового режима. К последним, например, относился Альберт Эйнштейн (1879–1955), который встретился с британским политиком перед своей эмиграцией в США и сообщил о наличии у него надежных сведений об активном развитии немецких ВВС. Своей супруге великий физик скажет, что считает Черчилля «исключительно мудрым человеком»{235}.

В то время, пока Гитлер стремительными шагами шел к абсолютной власти: через успех на выборах в Рейхстаг в 1932-м, назначение канцлером в 1933-м и провозглашение единоличным главой государства в 1934-м, в Великобритании стала набирать силу политика разоружения, которая считалась самым эффективным средством предотвращения войны. Черчилль выступил против выбранного курса. В речи в парламенте в ноябре 1932 года он обратил внимание депутатов, что «ежегодный набор призывников в Германии уже почти в два раза превышает аналогичный показатель во Франции». И это на фоне непрекращающихся просьб