Германии о том, чтобы им «разрешили перевооружиться»! Он призывал «перестать обманывать себя». «Германией движет вовсе не жажда справедливости, – объяснял Черчилль. – В глазах бесчисленных банд коренастых тевтонских молодчиков, бодро марширующих по городам и селам Германии, читается решимость бороться и страдать за отчизну, а для этого немцам необходимо оружие, и как только они его получат, Германия сразу заявит о своих притязаниях на утраченные территории и колонии». Черчилль потребовал от руководства страны прекратить прятаться за «пушистое красноречие». За более чем тридцатилетнюю карьеру парламентария он не помнил, чтобы «разрыв между тем, что политики произносят, и тем, что происходит на самом деле, был бы настолько велик».

Осуждая в последующие годы политику разоружения, он указывал, что вместо предотвращения войны она, наоборот, приближает ее начало. Констатируя, что разоружение способно сохранить мир не больше, чем «зонтик предотвратить начало дождя», а также признавая, что «наша пацифистская тактика возымела противоположный эффект» и привела лишь к еще большему вооружению соседних государств, он требовал покинуть проходившую в Женеве Международную конференцию по разоружению и «отправить на свалку весь хлам и мусор восьми лет нытья, глупости, лицемерия и обмана». «Прочный мир может опираться только на военное превосходство», – настаивал британский политик{236}.

Находясь не у дел и имея ограниченный доступ к закрытым сведениям по официальным каналам, Черчилль создал разветвленную сеть личных информаторов, в которую входили политики, дипломаты, ученые, военные, снабжавшие его актуальными и достоверными сведениями о состоянии немецкой промышленности, развитии сухопутных сил и люфтваффе. Опираясь на эти данные, британский политик констатировал в марте 1934 года в Палате общин, что «Германия вооружается так быстро, что никто не в силах ее остановить» На следующий год он будет утверждать о «полной милитаризации немецкой промышленности». Выступая в октябре 1935 года в Чингфорде, он обратил внимание присутствующих, что «еще никогда прежде ни одна страна в мирное время столь явно и столь целенаправленно не готовилась к войне»{237}.

Черчилль считал, что в сложившихся условиях необходимо не разоружаться, а наращивать собственное вооружение. По его мнению, это был вопрос не партийной политики или «спор между пацифистами и милитаристами», это был вопрос сохранения национального суверенитета. Учитывая, что превосходство в сухопутных войсках никогда не было сильной стороной «владычицы морей», он предлагал сделать основную ставку на авиацию. «Настал тот час, когда парламент должен принять, а национальное правительство – обнародовать решение о создании британской авиации, равной по своей мощи французским или немецким ВВС, в зависимости от того, кто из них в этом отношении сильнее», – заявил он в Палате общин в феврале 1934 года{238}.

Призывы политика не встретили поддержки у власть имущих. Спустя три недели после его выступления в парламенте был принят новый бюджет Королевских ВВС, предусматривающий сокращение расходов на 1 млн фунтов по сравнению с бюджетом трехлетней давности. В 1936 году на закрытой встрече с членами обеих палат парламента Болдуин откровенно признается, что не готов объявить электорату об активном вооружении Германии: «Непросто, находясь на трибуне, заявить народу об угрожающих ему опасностях. Лично я никогда не видел черты, переступив через которую получу право пугать людей»{239}. «Честный Стэн», как его называли коллеги, четко улавливал дуновения общественного мнения, предпочитая следовать им. Истощенная и опустошенная потерями Первой мировой, Британия была пропитана антивоенными настроениями и стремлением сохранить мир любой ценой – даже ценой полного разоружения и удовлетворения всех запросов потенциального агрессора. В феврале 1933 года Оксфордский союз провел голосование по следующей резолюции: «Ни при каких обстоятельствах мы не станем сражаться за короля и нашу страну». 275 студентов поддержали непатриотичный лозунг и только 153 подтвердили свою готовность защищать родину. Спустя месяц сын нашего героя Рандольф провел повторное голосование, давшее еще более удручающие результаты: всего 138 голосов оказались на патриотической чаше весов, в то время как 750 студентов проголосовали «против». Аналогичные результаты были получены в Кембридже, где 213 против 138 поддержали решение о «бескомпромиссном» пацифизме. Во время одной из избирательных кампаний в этот период кандидат от Лейбористской партии Джон Уилмот (1893–1964) предложил закрыть все призывные пункты, расформировать армию и ВВС. Избирателям понравилось, и они позволили революционно мыслящему политику представлять их в Палате общин. «Никто не способен так вовлечь в войну, как пацифист», – сказал Черчилль в сентябре 1935 года одному из своих коллег{240}.

Впоследствии Черчилль охарактеризует 1930-е годы в своей жизни, как «пустынные», понимая под этим не только отсутствие должностей и реальных задач, но и общий недоброжелательный настрой коллег и общественности по отношению к себе и своим взглядам. На публике Черчилль старался храбриться, заявив в одной из статей летом 1934 года, что он «счастлив быть независимым, так как в свое время занимал все государственные посты, о которых только можно мечтать»{241}. Но наедине с собой он понимал всю тяжесть своего положения, когда с каждым годом он становился все ближе к старости и все дальше от власти. Не считая того обстоятельства, что время играло против него, в целом для нашего героя было не впервой оказываться во внутренней оппозиции. И каждый раз он вел себя одинаково, открыто нападая на своих главных оппонентов, которыми оказывались премьер-министры. Он выступил против Бальфура в начале карьеры, последовательно критиковал Асквита после фиаско в Дарданеллах, нелицеприятно отзывался о Макдональде в ходе обсуждения Индийского вопроса.

Аналогично он поступил и в этот раз. В 1933 году он заявил в парламенте, что в результате четырехлетнего правления Макдональда Британия стала «слабее, беднее и беззащитнее». В личной переписке он назвал премьер-министра «жалким Рамсеем», «почти невменяемым». Немалая доля диатрибы досталась и Стэнли Болдуину, который хотя и оставался до 1935 года в тени лидера лейбористов, на самом деле оказывал определяющее влияние на формирование внешней политики. В частных беседах Черчилль называл Болдуина «лукавым, терпеливым, удивительно ленивым, а также бесплодным и неэффективным руководителем». По его мнению, из всех премьеров, которых Британия знала в 1930-е годы, на Болдуине лежала основная вина за ослабление страны перед новой мировой войной. Когда в 1940 году после очередного налета люфтваффе Черчиллю сообщат, что одна из бомб уничтожила лондонский дом Болдуина, он воскликнет: «Какая же неблагодарность!» В 1947 году, когда Болдуин будет отмечать свое восьмидесятилетие, Черчилль откажется поздравлять своего бывшего коллегу, объяснив, что он «не желает Стэнли Болдуину зла, но было бы лучше, если бы он никогда не появлялся на свет».

Черчилль считал, что Болдуин, потакая антимилитаристским настроениям избирателей, ради победы на следующих выборах поставил национальную безопасность под угрозу. По мнению нашего героя, 1930-е годы были не тем периодом, когда следовало посвятить себя «конкурентной борьбе за дешевую популярность среди избирателей». Еще в «Мировом кризисе» он утверждал, что «трудно человеку создать что-либо великое, если он пытается сочетать яркий блеск благотворительности по отношению ко всему человечеству с обостренным чувством популизма в партийной борьбе». Теперь он настаивал, что народ не для того делегировал власть руководству, чтобы то по каждому вопросу выбегало на улицу и «спрашивало мнение людей». «Решать должен парламент и правительство, а народ будет судить о правильности их действий, как доверенных лиц», – заявлял Черчилль. Иронизируя однажды над советом, что «правительство должно всегда держать ухо близко к земле», он заметил – тогда придется встать на колени и склониться, приняв тем самым «не самую благородную позу»{242}.

Выступления, призывы и нападки Черчилля не прошли незамеченными. Большинство депутатов относились к нему как к нарушителю спокойствия, звезда которого закатилась. Немногие из них верили, что Черчилль вернется на политический олимп. Даже некоторые члены его собственного ближнего круга, например Бивербрук, полагали, что их друг покинет парламент,