Правда, этот старик ничем не травился, и вроде бы никто его не убивал. Хотя нет, конечно же, он отравился любовью молоденькой девочки, и эта же любовь его в конечном итоге и убила. Откуда Дирк так хорошо помнил детали? Ах да, его приглашали в Берлин, где один режиссер хотел ставить именно эту вещь, именно «Мидлмарч», и, естественно, Дирка пригласили на роль этого старика. Надо вспомнить, как же его зовут. Кейсобон, вот как. Смешная фамилия для англичанина. Какая-то иностранная. Наверное, автор что-то тут имел в виду. Дирку было противно играть Кейсобона. Хотя сейчас ему показалось, что он просто не нашел подхода к роли. Он играл его как старого педанта, умника, начетчика, доморощенного философа, который возомнил, что вот-вот найдет какой-то общий ключ ко всей мировой мифологии, – и поэтому целыми днями глотал фолиант за фолиантом, делал выписки и сопоставления. А бедная Доротея, живя рядом с таким холодным сухарем, влюбилась в какого-то соседского парня, вот его-то фамилию Дирк уж точно не мог вспомнить. И от этого в семье пошло все наперекосяк. Влюбилась, но изменить старику-мужу не смогла из-за своих моральных принципов, а старик-муж ходил надутый как индюк и в конце концов умер. Как тогда казалось Дирку, умер скорее по воле автора, чтобы наконец дать бедненькой Доротее возможность пожить нормальной, прошу прощения, половой жизнью. Правда, про половую жизнь с этим стариком в романе ничего не было сказано – викторианская эпоха, чего же вы хотите? – но из общей атмосферы было ясно, что там дело швах.

Однако теперь Дирк понял, что именно юная трепетная Доротея и была главной гадюкой всего этого предприятия. Ведь старик Кейсобон вовсе за ней не ухаживал, ведь ему, старому холостяку, замшелому эрудиту, и в голову не могла прийти такая глупость – жениться в свои пожилые годы на совершенной девчонке. Он просто ходил в гости в дом Бруков, к ее дядюшке. Доротея сама в него влюбилась, глупая книжная фантазерка. Она представила себе, что он какой-то несусветный гений. Бедная провинциальная девочка, ей тоже можно посочувствовать. Несчастная, она не видела в своей жизни никого умнее и значительнее священника со знанием латыни. Господи, смех, да и только. Но она решила, что он – светоч разума, величайший философ современности! И вот она стала бегать вокруг него, стричь ресницами, ворковать, краснеть, шептать, выражать почтение и восхищение, и старый дурак растаял. А тут и родственники подоспели, которые, без сомнения, спали и видели, как бы выпихнуть замуж эту юную мечтательницу, тем более за человека с хорошим доходом и с большим наследственным имением – с куском земли, прудом, садом и домом. Готов поспорить, эти подлецы думали, что она его ухайдакает лет за пять и станет молодой богатой вдовушкой – свободной женщиной с приданым. Так оно и получилось в конце концов. Бедный Кейсобон! Теперь бы он его сыграл как надо.

Или эти мысли пришли ему в голову потому, что он сейчас по возрасту, да и по всей жизненной ситуации оказался на стороне Кейсобона? А когда ему было сорок шесть, он был богат, знаменит и еще хоть куда как мужчина, он чисто автоматически, чисто физиологически был на стороне молодой красавицы Доротеи, и поэтому играть Кейсобона всерьез было ему просто противно – ну разве что саркастически.

«Господи, – подумал Дирк фон Зандов, – неужели люди так примитивно устроены?»

В любом случае подобная интерпретация Кейсобона ему показалась оригинальной, и он захотел обсудить ее с Леной, раз уж она такая ценительница этого замечательного романа. Он подошел к стойке, Лена сидела, уставив глаза вниз, как будто бы в книгу, но ее глаза не бегали взад-вперед, как у читающего человека, а смотрели в одну точку, причем смотрели как-то мутно, рассредоточенно. Мать часто говорила Дирку: «Не смотри в одну точку!», то есть не мечтай неизвестно о чем. Дирк чуть-чуть подвинулся вперед: перед Леной действительно лежала закрытая книга, а она уставилась то ли в обложку, то ли вглубь себя.

– О, – сказал Дирк, – а я думал, что вы читаете Джордж Элиот.

– А? – встрепенулась Лена, словно ее разбудили. – Что, простите?

– Вы так пристально, так внимательно смотрели куда-то вниз, что я издалека решил, что вы читаете книгу, – объяснил Дирк.

– А, нет-нет, извините. – Она покачала головой. – Вам что-нибудь нужно?

Дирку вдруг захотелось сказать ей: «Еще как нужно, дорогая русская девочка. Отведите меня, пожалуйста, на кухню, попросите, чтобы меня накормили какими-нибудь…» – просилось слово «объедками», но он заменил его на «остатками». Смешно, что эту редактуру он проводил в уме. Вслух ничего подобного он, конечно, не произнес, и, может быть, зря; но чего уж теперь.

Сказал он другое:

– Нет, нет, все неплохо, вот прошелся слегка.

– У нас сегодня закрыт ресторан, к сожалению, – объяснила Лена. – Вот только китайский, тут сзади, на улице, недалеко, буквально триста метров. Вы увидите, у нас тут всего одна улица. Ах нет, извините, они до восьми часов. Здесь вообще все рано закрывается. Рыбный ресторан закроется в девять. – Она показала на большой стеклянный выход к воде. – Вон там! Может быть, успеете. Хотя, кажется, у них кухня закрывается за час. Но вдруг там есть какая-нибудь закуска… Вы, наверное, проголодались?

– Там все ужасно дорого, – признался Дирк фон Зандов и мгновенно устыдился своей откровенности. – Понимаете, я не жадный, но существуют же какие-то границы реальности, так сказать. Господин Ханс Якобсен, с которым я имел честь общаться и даже отчасти дружить, я ведь играл его, а для этого изучал его в домашней обстановке, очень доверял мне и рассказывал о себе совершенно невозможные вещи.

Лена вскинула на него глаза.

Дирк тут же поправился:

– Невозможные – я имел в виду вещи, которые невозможно рассказать постороннему человеку. Из детства, знаете ли. Отношения с матерью, с сестрой, историю своего несчастного брака. Так вот, господин Якобсен был очень бережливым человеком. Ворочая миллиардами, он не стыдился доедать вчерашний бутерброд. Возможно, потому-то он и стал миллиардером, как вам кажется?

– Мне никак не кажется, – неожиданно недружелюбно ответила Лена. – Мне ничего не кажется про людей, которые настолько богаче и знаменитее меня.

Она снова опустила глаза, уставившись в черную обложку книги.

– Вот как, – промямлил Дирк. – По-моему, я вас понимаю. А может быть, не понимаю.

– Может быть. – Лена не поднимала головы.

– О чем вы так пристально думаете? – спросил ее Дирк после небольшой паузы.

– О том же, о чем и вы, – ответила она и вдруг посмотрела ему прямо в глаза.

У нее очень странный был взгляд, не то чтобы тяжелый или злой, а похожий на взгляд человека, который знает в миллион раз больше тебя про тебя самого.

Дирк даже покраснел, ему показалось оскорбительным ее надменно-всезнающее выражение лица.

Что она, эмигрантка из России, двадцати шести лет от роду, может знать про него? Она ему во внучки годится! А он, он пережил войну, нищету, трудный поиск своего места в жизни, внезапный взлет славы, огромные деньги, вращение в самых высших кругах Европы и Америки, не только художественных, но и высших во всех смыслах! А потом долго, как мальчик на салазках с покатой горы, летел вниз, пока не приземлился в социальной квартирке. У него были десятки прекраснейших женщин, среди которых как минимум пять были женщинами великими, мирового масштаба. Memoir quality! Мемуарного качества! Так коллекционеры говорят о вещицах, которыми они особенно гордятся: «Museum quality! Музейное качество!» К тому же на его душе лежит тяжким грузом предательство любимой женщины – это раз. Расставание с дочерью – это два. И даже, представьте себе, мадемуазель, убийство! Убийство маленькой девочки, которое он совершил в детстве, сам будучи маленьким мальчиком. Их жизненный опыт несравним, просто несопоставим, как миллиардное богатство Ханса Якобсена и крохотный капитальчик той косметической и парфюмерной Рашели, о которой мы уже вспоминали не раз.