Поразительно, но Дирк, внимательно вглядевшись в книжный шкаф, рядом с которым сидел, сообразил, что и на этот раз сел в то же самое кресло, на котором сидел днем, да что там днем, в то же самое кресло, в котором он сидел около тридцати лет назад за разговором с Россиньоли, слушая, как тот, смахивая слезу, пересказывает собственный фильм. Впрочем, ничего удивительного: даже в маленькой дешевой столовой, где Дирк иногда обедал по пенсионерским талонам, он тоже садился на «свое» место. И все старики, которые там собирались, также привычно рассаживались на «свои» места. Наверное, это свойство человека, везде устраивать себе некоторое подобие гнездышка.

Вот и сейчас, сидя спиной к окну, он покосился направо и увидел на книжной полке ту самую толстую книжку о путешествиях по Африке, откуда сегодня днем стащил фотографию мальчика и девочки. Отпив еще один маленький глоточек и положив в рот еще один хрустящий, в принципе вкусный, но чертовски острый фальшивый орех, он погладил себя по нагрудному карману пиджака и убедился, что фотография на месте.

Мальчик и девочка молчали и смотрели на него, будто бы вовсе не видя, но и он на самом-то деле смотрел на них, точно на какую-то деталь обстановки. Он вытащил из кармана старинную фотографию и посмотрел на запечатленных там мальчика и девочку. Юных, тонконогих, веселых на фоне моря. И вспомнил, что девочка ему показалась похожей не только на Лену из рецепции, но и на эту девочку, сидевшую напротив него. Чтобы в этом удостовериться, он решил зажечь настольную лампу. На каждом столе здесь стояла высокая металлическая лампа в стиле модерн с морским орнаментом на ножке и двумя абажурами-колокольчиками, один из которых был ближе к шкафу, другой – подальше, чуть ли не на середине столика – ах, эта знаменитая модерновая асимметрия!

Дирк нашарил выключатель, щелкнул, загорелись сразу обе лампочки, и вдруг мальчик и девочка вздрогнули и хором сказали: «Ой!», как если бы раньше вовсе не видели Дирка. Впрочем, быть может, действительно не видели. Было уже начало девятого, темнело, спинки кресел были очень высокими, а сидел он, повторяю, спиной к окну, поэтому дети, плюхнувшись в кресло и в нем обнявшись, то ли думали о чем-то своем, то ли мельком взглянули и не разглядели человеческую фигуру на фоне высокого, тяжелого кресла. Как бы то ни было, они громко сказали «ой!» и в четыре глаза вылупились на Дирка.

– Привет, – сказал Дирк.

– Добрый вечер, – хором поздоровались дети.

Казалось, они хотят с ним поговорить, но не знают о чем. Дирк тоже с удовольствием с ними бы поболтал, но вот уж чего он совершенно не умел, не имея никакого навыка и привычки, так это разговаривать с детьми.

* * *

Честно говоря, он не очень любил детей.

Особенно после того, как его женщина – он даже не знал, как называть ее в уме, любовница не любовница, сожительница не сожительница, мать его ребенка – слишком пышно, пусть будет просто «эта женщина» – уехала в Америку, забрав его дочь, родившуюся в 1958-м, кажется, году, он уже точно не помнил. Девочку звали Лена.

Самостоятельная и независимая мамаша, видимо, никаким иным способом не могла подчеркнуть свою независимость и самостоятельность – только накручивая дочь против отца. Все попытки Дирка установить с девочкой хоть какой-то человеческий контакт упирались в ее упрямое детское «не хочу» – скорее всего, внушенное матерью.

Они втроем стояли на углу во время обязательных свиданий, а специальная злобная монашка, курировавшая сироток и брошенных детей, – господи, какая ложь, он никого не бросал, это его бросили! – монашка стояла в трех метрах и зыркала на них белыми глазами из-под белых бровей.

Эта женщина спрашивала Лену:

– Ты хочешь пойти с папой в зоопарк?

А девочка, набычившись, отвечала:

– Не хочу.

– Тогда давай пойдем погуляем в парк? – говорил Дирк. – А в парке зайдем в кафе, съедим вкусное пирожное.

Девочка молчала, соображая. Казалось, она вот-вот скажет «да».

Но женщина тут же переспрашивала:

– Лена, ты хочешь пойти с папой в кафе, съесть пирожное?

И девочка, проглотив слюни, громко говорила:

– Не хочу!

Специально очень громко, чтоб услышала монашка. Дирк был уверен, что мать ее так специально подучила.

– Раз ребенок не хочет, – вмешивалась монашка, – тогда свидание окончено.

– Но, может быть, пойдем все втроем? Втроем, все вместе. В кино, в парк, на колесе покататься, в кафе, да куда хотите.

– Не хочу!!! – еще громче кричала девочка.

Рука матери лежала у девочки на плече, и Дирку казалось, что он прямо видит, как она указательным пальцем давит ей на плечо, будто нажимает какую-то кнопку. Раз, и потом еще раз: «Не хочу! Ни-ха-чу!»

– Всё, всё, всё, – говорила монашка. – Не будем мучить ребенка. Свидание окончено. Мы благодарим вас, господин фон Зандов, за то, что вы без задержек оказываете ребенку материальную помощь. Впрочем, это ваша обязанность. Однако свидание окончено.

С этого времени Дирк не то чтобы невзлюбил детей, но он совсем не понимал, как и, главное, зачем с ними общаться. Ну а так-то, со стороны, он детей любил. Приятно было посмотреть, как детишки резвятся в парке, как они рядком идут из детского сада на прогулку, собираются к школьным воротам. Но не более того. «Я люблю детей, – бывало, говорил Дирк своим приятелям-пенсионерам в той самой социальной столовой, когда речь заходила о внуках. – О, я просто обожаю детей! Чужих. – И цинически заканчивал: – Я и кошечек с собачками люблю, когда они у моих друзей. Придешь, бывало, в гости, погладишь, дашь сахарку – и до свидания».

* * *

Но в этот раз Дирку захотелось с ними поговорить – с этим мальчиком и с этой девочкой. Может быть, потому, что хотелось чего-то простого и легкого, не нагруженного бесконечными воспоминаниями, горестями и обидами. Взять хоть эту администраторшу Лену. В свои двадцать шесть лет – это просто какая-то кипящая кастрюля, какая-то готовая взорваться бомба.

«Бомба!» – вспомнил Дирк и тут же снова забыл.

Вся израненная, изломанная.

И пусть она не пытается скрыть это за своей вышколенной вежливостью. Вон как она полчаса назад на него посмотрела. У него прямо душа в пятки ушла от этой ярости – ярости одновременно женской, социальной, национальной и уж непонятно какой еще – но страшной.

Хотелось чего-то простого, чистого и свежего, как глоток холодной воды. Кстати, он бы с удовольствием попил воды, но не знал, где ее взять. Попросить детей? Ну эдак попросту: «Детки, принесите дедушке стаканчик воды, сходите куда-нибудь и принесите». Но все-таки захотелось сначала узнать, кто они. Нельзя сказать, чтобы Дирк был полон чинопочитания или обожал социальную иерархию. Однако получилось бы, вероятно, неудобно, если бы вдруг оказалось, что это дети какого-нибудь богача или министра. Неудобно не это само по себе, а неприятно, что они могут нахамить в ответ.