Власий вздрогнул, но себя одёрнул, прищурился и принялся ругаться:

– Врёшь, Рябинка! Ой и складно врёшь! Чтоб ты и рыдать? Скорей поверю, что сбежишь из хором и ко мне кинешься. Слёзы не про тебя. На лавке сидеть да себя жалеть ты попросту не умеешь. А потому прекращай циркус и говори, как есть! Чего ждешь от меня, окаянная?!

Она вмиг ликом изменилась, брови рассупонила, будто и не тосковала миг назад, и к нему шагнула, заговорила тихо:

– Власий, вот напрасно ты о нем дурное подумал. Савелий человек верный, хороший. Может, характеру скверного, но ведь не злой.

– Вон как, значит, – помолчал, а потом и высказал, – Дикой за дело выхватил. Он, чай, и сам разумеет. Привечать не стану, а ты, коли хочешь, приветь. Токмо издалека. И то мое последнее слово. Спорить не моги. И так из меня веревки вьешь, синеглазая.

А потом любовался улыбкой ее, глазами сияющими, да ликом счастливым. Хотел было сунуться целовать, а как? Народу полон двор: ратные коней выводят, сани ладят, опричь дядька с тёткой и ближники ехидные.

– Спаси тя, любый, – взглядом одарила жарким, а потом уже повернулась к Савке и голову наклонила, мол, вот тебе почтение мое боярское и привет, а уж потом улыбку кинула смурному мужику.

Савка прилип взглядом к боярыне молодой, постоял дурак-дураком, но через миг шапку с головы смахнул и поклонился поясно, как царевне заморской. А вот потом Власий увидал чудо чудное, диво дивное – Савкина морда растянулась поперек, меж усами и бородой сверкнули зубы белые и крепкие. Насилу догадался боярин Сомов, что улыбка была, а не оскал волчий.

Влас головой покачал, засмеялся, а потом обнял жену за плечи и повел к саням. Сам-то верхами порешил ехать, продышаться, а все потому, что в голове дурман, перед глазами туман, сердце бухает и замирает радостно. Разумел сей миг, что счастлив, да и запомнил его. А промеж того и денек хмурый, и сугробцы пушистые, и лихой посвист ратных, что выводили коней на дорогу.

Шли ходко: снег не липкий, легкий, с того и дорога легшее, отраднее. Власий пустил Чубарого быстрее, нагнал ближников, да перекинулся словцом: крепким, но шутейным. Проха повеселел, но на боярыню смотрел с опаской, тем и насмешил до икоты ехидного Ероху. Препирались дружки долгонько, да так, что ратные за животы хватались от хохота. А Власий слушал в половину уха, все оглядывался на сани Еленкины. Видел личико счастливое, глаза синие, что сверкали ярче любых самоцветов; более всего горячил взгляд ее – прямой, дурманящий посулом сладким.

Не стерпел боярин, развернул Чубку и к саням двинулся. Знал, что себя роняет, но пойди, удержись, когда жена молодая да любимая манит к себе, покоя не дает.

– Что взглядом жгёшь, Рябинка? На мне едва шуба не дымится, – сказать хотел иное, но не кричать же, в самом деле, что от любви голова дурная, не потешать же народ.

– А сам виноват, – улыбнулась хитро – Уродился красивый, вот и глаз не могу оторвать, – засмеялась, да звонко так, переливчато.

Пришлось Власию делать лицо построже, инако улыбаться бы начал, как подлеток:

– Вон как. А был-то медведина. Елена, дюже сладко поешь, опять просить чего удумала? – и бровь выгнул, вроде как осердился.

– Ужель откажешь, Власушка? – и наново взглядом жгла.

Власий посопел малое время, но сказал правду. А как инако? Врать ей не мог.

– Не откажу, сама знаешь, – завздыхал тяжко, отвернулся, голову опустил, а потом уж услыхал как всхлипнула Елена. – Ты что? Рябинка, что ты? – испугался слез ее, подвел Чубку ближе к саням и наклонился к жене.

– Что, что… – шептала в ответ и слезы утирала рукавичкой. – Сама не своя, будто подменили. То смеюсь, то плачу. А все из-за тебя!

– Давай, вини. Токмо и я отвечу тем же. Разум-то набок съехал, – ворчал, сердился. – Елена, сей миг перестань рыдать. Скулишь, как дитёнок. У меня от слез твоих помутнение, того и гляди придушу кого! – Выпрямился в седле и углядел опричь дороги рябину. Приметил, что ягода на ней еще целая, снежком припорошенная. – Погоди-ка, я сейчас. – Бросил Чубарого вперед, ухватил гроздь красную, сорвал с ветки и обратно к жене.

– Держи и не плачь боле. Знаю, любишь ее. Чем же еще дитя утешить, ежели не гостинцем? – Кинул ей в руки подарок свой немудреный, улыбнулся, а потом и навовсе захохотал.

Елена гроздь к груди прижала, повздыхала еще малый миг и засмеялась след за Власием. Боярин ехал опричь Еленкиных саней, то шутейное болтал, то сердечное, радовал жену, и сам радовался ее улыбке и слезам светлым, да рассказам. Говорила складно, Власий разве только что рот не открывал, любопытничал. Не помнил такого, чтоб говорили так долго о всяком да с интересом.

Время пролетело, будто подгонял кто! Власий и не приметил, как вдалеке показалась высокая церквушка в селе близ Сомовки.

– Рябинка, считай, дома мы. До Сомовки рукой подать. Рада?

А она с ответом замешкалась, все крутила в руках гроздь рябиновую. Но не смолчала, сказала тихо:

– Как и обсказать не знаю, Влас. Вот разумею, что скверное кончилось, беды за спиной остались, а жаль отчего-то. Вспоминаю часто и лес Шалковский, и то, как мы с тобой ратились бок о бок. В богатом тереме покойно, тепло, а… – и отвернулась не договорив.

А Влас ее и разумел, да принял близко к сердцу:

– Не печалься. Знаю, что тяжко тебе в четырех стенах маяться. Пойдешь со мной белок стрелять? Что? Что смотришь так? Елена, я ж тебе не перстень с лалом подарил, всего лишь поманил белкой, – удивлялся, но знал, что угадал с посулом.

Она расцвела улыбкой яркой, закивала часто-часто, и снова прижала к груди гроздь рябиновую. А вот тут на Власа думки напали, да не пустые. Забыл для жены молодой подарок выбрать! И что теперь в сапог класть для любой, а? Глядел на Елену долго, раздумывал, а уж потом и понял, чего надобно. Вспомнил ночь их горячую в баньке старой, то, как едва не ослеп от красоты боярышни, и сей миг представил, как на белую ее шею и грудь рябина красными каплями ложится.

Думать долго не стал. Высвистал Ероху и велел быстрым ходом идти к селу. Там уж на богатом купеческом подворье остановились: передохнуть, наряды на себя вздеть. Чай, встречать будут, так не являться же перед людьми распустехами.

Елену увела Агаша, за ней ушла тётка Светлана, а Влас кинулся к хозяину, купчине Месткову. И ведь нашел у него то, что искал, будто кто думки боярские услыхал, да и подкинул нужное.

К Сомовскому двору пришли до темени, въехали весело. Народец собрался приветить молодых, да радостно, гомонливо! Тут и Ероха с Прохой подзудили, и дядька Пётр зашутейничал. Так и балагурили, пока на крыльцо не вышел боярин Захар с иконой в руках.

Встретил молодых урядно, благословением и ласковым словом, а уж потом Власий вскинул на руки жену и внес в хоромы честь по чести. На подворье остался веселый люд, которому заради праздника вынесли и испить, и угоститься.

Родня Сомовская глядела во все глаза на новую сноху, примечала что и как, а пуще всего то, как приветит молодуху сам боярин Захар. А тот и удивил всех, кроме самого Власа. Смотрел поживший воин на Елену молча, долго. Сам плечми поник, руки опустил вдоль тулова, а вот глаза блестели ярко. Влас знал с чего так-то, но помалкивал, ждал отцовского слова.