– А толку?! – взвился Ероха. – Без хозяйки дом и не дом вовсе. Отлезь, Христа ради, инако придушу тебя, как кутёнка. Хучь жену сыщу без опасения, что морда твоя рыжая не выскочит вперед меня. Не отлезешь, сваху позову, пущай сама мне выбирает. А ты, оглоед, не суйся.

– Болячка тебе в печёнку, – Проха насупился, приступил ближе к приятелю. – Сам за мной таскаешься, как телок за мамкой. Давно б и я сваху сыскал, токмо абы кого на лавку брать не желаю. Чтоб всю жизню потом маяться? Не, не пойдет.

Ероха открыл было рот лаяться, да передумал. Иное сказал, чего сам за собой и не чаял:

– Прошка, таскаемся дружка за дружкой токмо по сиротству нашему. Ты хоть и ехидна рыжая, а все одно, как брат мне. Сыскалась бы девка, за которую я б тебя не пожалел, долго бы не раздумывал. А где такую найти? Влаське свезло, а нам, видать, бог не даёт пока.

Проха поморгал, почесал в макушке и кивнул. А Ероха перекрестился и уж боле не брехался в церкви, смотрел благостно на народ. Нет, нет, да и поглядывал на Елену, что мамкой крёстной стояла: похорошела боярыня, силу свою почуяла.

Загляделся и упустил миг, когда поп обряд свершил, поднес ребятенка к иконе святой, а потом и отпустил всех: праздновать, пировать. У церкви толклась Ольга, ждала, когда дитятю отдадут. Счастливая, красивая такая, что Ероха едва не взвыл, да наново не принялся жалиться на долю свою одинокую. Проха сопел рядом, видно, думал о том же. Так и шли оба к богатому Зотовскому подворью понурившись, да за угощаться садились невеселые.

Ерохе не пировалось: стол щедрый, вина дорогие, а радости от них никакой. Опричь люди счастливые, семейные. Детишки бегаются, мордашками сытыми сияют. Помаялся Ерофей малое время, поднялся с лавки, оставил гостей веселых и шумных, да пошел во двор. Там сплюнул зло, и пнул сапогом столбушок крылечный: унял зависть. А уж потом и зашагал со двора по тропке. Куда путь держал и сам не ведал, шёл наугад, продышаться хотел.

Малое время спустя услыхал за собой топот:

– Стой, стой, братка! – Проха нагнал, смахнул шапку богатую с рыжих вихров. – Ежели уж так невмочь, давай расплюемся навек. Я вон хучь в Зотовке останусь, при Терентии буду. А ты в Сомовку иди. Чего ж маяться-то, а? Гладишь, сыщется пава какая. Тебе своя, а мне своя.

Ероха оглядел домки опричь дороги, подивился наново листкам на деревах: с утра-то поменьше были. На небо синее предвечернее полюбовался, помолчал, посопел, а уж потом и ответил:

– Может и прав ты, Проша. Токмо в Сомовку я не пойду. Потеку к воеводе, стану проситься в дружину. А ты уж как хочешь. Но знай, не своей волей уйду. Ближе тебя и Власа нет у меня никого. Да и по Елене Ефимовне скучать стану. Как ни крути, а наша она, сердечная. А что бровь гнет гневливо, так за дело, – вздохнул тяжело и тоже шапку стянул с головы. – Прощаться будем, али как?

– Прям сей миг, что ль? – Проха шмыгнул носом жалостливо. – Ерох, сколь годков вместе, а? Что в беде, что в радости.

Ероха потоптался, а потом и взъярился!

– Прох, а ну всех к бесам! Нет жены, да и пёс с ней! Стало быть, промысел господень таков! Захочет дать, так сам под нос сунет! Не стану я себе сердце надсаживать разлукой! Что лупишься, харя ехидная?! – прокричал, а потом смотрел, как Прохина мордаха расцветает улыбкой, как брови рассупониваются.

– Братка, – бросился обнимать, – мы с тобой еще всем покажем!

– Чего покажем-то? – Ероха смеялся, стучал крепкой рукой по спине друга. – Какие мы с тобой дурни?

– За меня-то не говори, за себя ответ держи, – Проха отлепился и смотрел уж глумливо. – Сам себя дурнем назвал, за язык никто не тянул. Да и спорить не стану, дурень и есть.

– Ну, рыжий, держись! Давно тумаков не получал? – бросился к дружку, уж протянул руку ухватить за рукав, да застыл…

У ворот домка, опричь которого вздумали ругаться, сидела девица, да пригожая такая, кудрявая. Щечки у ней круглявые, глазки голубенькие да вострые. Посмеивалась над парнями, орешки лущила.

Ероха продышался маленько и приосанился, опояску оправил. Приметил, что и Проха грудь колесом выгнул, поглядывал на красавицу. С того Ерофей двинулся поближе к дружку своему заполошному и прошептал:

– Иди отсель, иди немедля. Я первый ее увидал.

– Сам иди. С чегой-то я должон? – и пнул тихонько в бок локтем.

На девку смотрели улыбаясь, красовались обое. Да и она отвечала улыбкой, прыскала в ладошку, вроде как робела. Но глазки так и сияли, будто подмигивали молодцам.

– Здрава будь, славница, – Ероха поклонился урядно. – Чьих будешь?

– И тебе не хворать, – а голос такой чистый, звонкий. – Так десятника Пряхина дочка. Ульяна я.

Проха оттёр плечом дружка и кинулся к девушке:

– Я Прохор Средов, сам десятник у боярина Сомова. Слыхала о таком?

Ероха подлез, да и принялся болтать, будто дергал кто! Девушка-то дюже понравилась: говорливая, улыбчивая, не гордячка и разумница – не пустые гляделки пялила. Промеж всего видел Ерофей, что и Проха глазами засверкал, будто в плечах шире стал.

Ероха смотрел на дружка и Ульянку, думая, что наново все закрутилось. Что опять и он, и Проха на одну девку загляделись и …

– Прошка, пошёл я, слышь? – глянул на девушку-красавицу, вздохнул глубоко, решив отдать другу то, чего ждали обое не один и не два годка, об чем ругались ругательски и печалились. – Долго-то не сиди, простынешь, – и поворотился, зашагал.

Нежданно Ульяна встряла:

– Куда ж ты, Ерофей? Токмо пришел и уже сбегаешь? – встала с лавки, косу принялась теребить.

Ероха глаза распахнул на всю ширь, удивлялся, что отпускать не хочет. А тут Проха:

– Забыл я. Дело есть спешное. Оставайся нето, – шапку нахлабучил на голову сердито и уж двинулся уйти.

Однако далече не утёк. Едва с Ерохой поравнялся, как калитица малая скрипнула, и со двора вышла еще одна Ульянка! Вот тут-то и случилось с Ерофеем помутнение; он уж и поморгал, и головой потряс, а вторая Уля исчезать ну никак не хотела.

– Матерь божья, царица небесная… – прошептал Проха, опять шапку с головы стянул. – Ерошенька, ущипнул бы что ль. В глазах-то рябит.

А две Ульяны возьми, да засмейся! И громко так, весело, аж птахи малые с кустов прыснули!

– Танюша, глянь, никак спужались? Ой, умора!

– Улюшка, твоя правда, спужались. Не инако близных* еще не встречали.

Ероха взглянул на дружка да понял сей миг – свезло! Свезло так, как и представить не мог, уповать не смел! Подумалось, что бог дал больше, чем просил у него. А уж когда Проха шептать начал на ухо, так и навовсе уверился:

– Ерошка, глянь, у Татьянки-то родимое пятнышко на щеке. Красивое, будто слеза малая под глазом.

Ероха и задышал легшее. А как инако? Уленька уж дюже понравилась, а на слезу под глазом пущай Проха любуется. И так хорошо стало, так отрадно, что Ерофей принялся балагурить: девах насмешил, Проху до икоты довёл и сам едва не издох от смеха.