– Что показал?

– Да ничего, трубочки как трубочки. И ультразвук ничего не дал, правда, сканер накрылся за три минуты.

Он помолчал, вздохнул:

– Ладно, не буду больше задерживать. Это я так, больше от отчаяния… Да, трубочек, если тебе интересно, ровно триста пятнадцать.

– А что это значит? – спросил я, подумав.

– Триста пятнадцать – это число Цукермана и число харшад, – сказал Беккер, удивленно приподняв бровь, будто я сообщил, что не умею считать до десяти. – А еще – это количество верхних треугольных матриц с ненулевыми строками!

– И что все это такое? – поразился я.

– Да ничего, – вздохнул Беккер. – Любое число что-нибудь да значит в математике, просто наши аналитики старательно изображают работу мысли, отрабатывают свои оклады… Хотя, по-моему, они просто заглянули в «Википедию».

Он невесело хохотнул и махнул рукой.

– Ладно, Иван. Надумаешь что-то умное – зови.

– Берндт, а можно мне навестить наших? – спросил я.

– Можно, – легко согласился Беккер. – Только тогда расскажи им всем про эту штуку, ладно?

К моему глубочайшему удивлению, мое появление ни у кого из наших особой радости не вызвало. Скорее – настороженность.

Старик – так даже демонстративно приподнял бровь, когда я вошел в его камеру. Порасспрашивал о допросах, сказал, что сам он общался с какой-то женщиной, вежливой, но упорно клонящей к тому, что не может начальник заставы, даже такой разболтанной, как наша, не знать, кто из его подчиненных предатель. Про детонатор выслушал с любопытством, пожал плечами, сказал, что никогда такой ерунды в Центруме не видел и видеть не желает. А потом демонстративно зевнул, после чего я встал и откланялся.

Сказать, что я был зол, – это сильно преуменьшить. Он что, считает, что я работаю на службу безопасности пограничников?

Ведьма была радушнее, но погружена в свои мысли. Выслушала, покивала, мрачно сказала, что, по ее мнению, никого из нас уже не отпустят, «разве что тебя, Иван, ты у них почему-то на особом счету». В общем, разговор тоже не сложился.

Скрипач был повеселее, но меня почти не слушал. В основном – жаловался на своего следователя, на неуважительное отношение, на плохой ужин, на скрипучую кровать. По-моему, и ужин был хороший, и кровать под ним не скрипела. Но я не стал спорить. Рассказал про детонатор (никакой реакции), раз уж этого хотел от меня Беккер, и ушел.

Конвойные-китайцы отвели меня к Иван Иванычу – вот тот искренне обрадовался и довольно заинтересованно обсудил со мной и детонатор, и вопрос – почему мне разрешают такие вольности, как осмотр улик и хождение в гости. Пожалуй, с ним я бы поболтал и больше, но за окном темнело, а от меня явно хотели, чтобы я обошел всех.

Дед при моем появлении пришел в восторг и кинулся на шею. Похоже, за себя он ничуть не беспокоился, значит – вины никакой не испытывал. Это меня искренне обрадовало. О допросах и детонаторе мы поговорили довольно долго, правда, мальчишка обиделся, что ему не показали такую забавную вещь. Зато он гордо похвастался новыми джинсами, которые ему выдали взамен испорченных в процессе перевозки…

Последней, к кому меня отвели, была Калька. Вот тут все было плохо. При моем появлении она даже не встала с кровати. Покосилась, закинула ногу за ногу и продолжила чтение «Доктрины Цада». Причина стала понятно быстро.

– Калька, ты как? – спросил я.

Получил в ответ уничижительный взгляд и какое-то невнятное бормотание.

– Калька…

– Ты меня сдал, – холодно сказала девушка. – Ты рассказал… про тот случай.

– Галя, все слишком серьезно…

– Я тебе не Галя! – зло откликнулась Калька. – Пошел вон, предатель. Спаситель хренов…

– А мне детонатор показали… – глупо сказал я.

– Жаль, что в задницу не засунули, – мстительно сказала Калька. – Вдруг ты взорвался бы. Тайное оружие Очага, говно-бомба…

На какой-то миг мне показалось, что, выговорившись и обругав меня, она рассмеется. Кажется, это действительно почти случилось, на миг в ее глазах проступила та, прежняя Калька, которая могла ругаться как сапожник, оставаясь при этом совершенно дружелюбной девчонкой.

Но взгляд ее опять потемнел.

– Пошел вон, – брезгливо сказала она. – Не хочу тебя ни видеть, ни слышать.

Я вышел из комнаты и даже заслужил сочувственный взгляд конвоира. Видимо, Калька своей непосредственностью и эпатажем успела их всех достать.

– В камеру? – спросил я конвоира.

Тот молча кивнул.

– А можно навестить еще одного человека? – спросил я. – Эйжел? Наемницу, которая была с нами, раненая… Она в госпитале?

Конвоиры переглянулись.

– Нет, ее перевели в камеру, – сказал конвоир, который был за главного. – Относительно нее господин полковник Беккер не оставлял распоряжений.

– Он сказал «ко всем, кого взяли», – заметил второй. Видимо, ему не очень-то хотелось решать этот вопрос.

– Хорошо, – согласился старший. – Время есть.

И мы отправились к Эйжел.

Хоть ее и захватили вместе с нами, но камеру отвели попроще. Видать, существовал какой-то табель о рангах в штабной тюрьме – к пограничникам относились лучше, чем к чужакам, пусть даже работающим на службу безопасности.

– Удьарник! – завопила она.

Как и Калька, Эйжел лежала на кровати и при свете газовой лампы (могли бы и не поскупиться на электричество для заключенных, газ – дело опасное, им и отравиться можно, и взрыв устроить), читала «Доктрину Цада». Только в отличие от невредимой, но злой Кальки, Эйжел была вся перевязана бинтами, но на лице ее цвела улыбка. И лубка на правой руке уже не было – сняли. При моем появлении она натянула на ноги одеяло – из одежды на ней были только трусики.

– Эйжел… – я остановился у кровати, улыбнулся. – Как я рад, что ты жива… и даже неплохо выглядишь.

Выглядела она, конечно, плоховато. Кожа между бинтами была бледная.

– У мьеня хорьоший орьганизм… – сказала Эйжел. Улыбнулась – и будто переключилась, весь акцент у нее ушел начисто. – Высокая свертываемость, сказал врач. Порезы были неглубокие, кровь свернулась. Я уцелела.

– Здорово, – я пододвинул стул, присел. – А меня, видишь, даже по гостям пускают. Наверное, считают, что я не предатель.

– Ты же не предатель? – строго спросила Калька.

– Нет, – я улыбнулся. – Вообще… грустно все. Кто-то из наших точно работает на Очаг. Но кто – вот вопрос.

– Ты не сердишься, что я помогла вашей безопасности? – спросила Калька с тревогой. – Ударник?

– Нет, наверное, – признался я. – Вначале сердился. Потом… потом перестал. Я и сам с ними активно сотрудничаю, как видишь. Все очень серьезно, тут уж не до обидок и корпоративной солидарности.