– Давай. Трави.

У Юлии сложный характер. Что бы я ни вытворила, никто не удивляется. И наоборот, когда я вежлива, даже мама смотрит с опаской.

– Все делается для вашего блага.

– Молчала бы, коза суконная, – тонким, ломким голосом сказала Юлия и зло, со слезой в голосе, рассмеялась.

Горничная булькнула горлом, проглотив готовый ответ. Я кивнула, запоминая тон и слова, привычные этому телу и его родной личности. На наживку «козы суконной» я выужу жирную рыбку воспоминания. Позже. Пока надо пить горький отвар, который зачем-то зовут чаем. Рука берет с подноса фарфоровую чашку, чуть вздрагивает… и горничная икает. Еще бы! Рука Юлии целит чашкой в узкое переносье, в мелкие, близко посаженные глазки. Я зла на горничную, но – шпарить лицо? С некоторым запозданием я смогла удержать руку, чай расплескался, пальцам стало горячо. Я замешкалась, поднося чашку ко рту, обожгла губы и отстранилась. До чего мерзкий вкус! Хуже обычного.

Главное вошло в сознание вдруг, ударом: я попала в тело Юлии, выпив что-то. И снова пью, и чашка впервые за все время – обычная. Я бы увидела отражение, если бы рука не дрожала… Гость «Л» предупредил, что нас спешно поменяют телами. Уже начали? Рука стала самовольна, слова Юлии прорываются в речь, и горничная этим не удивлена, а напугана.

– Пейте!

Я подула на чай, принюхалась. Покосилась на горничную с нескрываемой злостью. Она отшатнулась, поклонилась и снова показала – пейте. Сопроводила жест вымученной улыбкой. Как еще тянуть время? И стоит ли? Я набрала в рот чаю и замерла: глотать не желаю, не глотать нельзя. Чувствую себя ошпаренным хомяком. Глупо и больно. Напридумывала невесть чего… Слезы жгут глаза.

Дверь резко распахнулась!

В коридоре совсем темно, но зрение Юлии полноценно, а мои способности помогают добавить к картинке скрытое от обычного взгляда: в тени коридора, в сплошной инакости сияет женщина-моль. Она вся… полуденная. И – та самая, похитительница! Между нами порог и тень, и потому дважды нет сомнений, это живка.

От кипятка горит нёбо, от инакости спекается мозг. В глазах двоится, комнату первый раз прокручивает колесом головокружение… Хватаюсь за что-то пальцами, сведенными в щепоть, – неловко, отчаянно. Продолжаю смотреть на моль во тьме, щурюсь, напрягаюсь… давлюсь чаем! Я, кажется, вдохнула его… Сознание меркнет, но я всё равно вижу живку, хотя сквозь неё проступает облик второй подобной. Обе живки одновременно поднимают правую руку, чтобы указать на нас, Юну и Юлию.

– Юлиана, – зовет дальняя, пока ближняя шелестит в коридоре: – Злата Юлия!

Свет льется в палату из-за порога, слепит, вытесняет сознание и сам скручивается в нить. Свет испепеляет душу. Сам мир выгорает пергаментной бумагой, корчится и чернеет… Два имени эхом отдаются в сознании. Два маленьких солнца сияют, соединенные лучом. По нити луча сквозь тьму скользят две бусины: Юлия и Юна. Мы меняемся местами, полет стремителен, аж дух захватывает! Я, бусина души Юлии, смещаюсь и двоюсь, отчасти сохраняя понимание этого тела. Головокружение скручивает рассудок, как тряпку. И выжимает меня в безумие, во тьму, в… нору! Я вспомнила это слово и остро, мгновенно, посочувствовала выползкам.

Но я не выползок. Не держусь за чужое тело, наоборот: спешу домой. Удаляюсь, ухожу… и горьким чаем задыхается уже она – Юлия! Последнее, что смутно слышу, удаляясь: кашель, хрип. И истошный крик горничной: «Врача!».

Первое ощущение в родном теле: запах бензина. Острый, аж глаза жжет. Если я дома, если вернулась… откуда здесь бензин? Я запах-то плохо знаю, машин в пригороде мало. Но – лежу и молчу. В больнице меня накрепко выучили притворяться бессознательной. Так я могла получить отдых. Иногда – только так.

Бухают тяжелые шаги, звук глухой. Доски пола поскрипывают. Значит, человек грузный. Вот другие шаги… тихие, мелкие.

– Скоро очнется? – вопрос задан сипловатым голоском.

– Часа через два, а то и позже. Возврат всегда дольше отсыла. Первичный обмен в этой паре занял четыре часа, – раздумчиво ответил иной голос, низкий и какой-то холодный. От звучания волоски у меня на затылке встают дыбом. – До ночи провозимся.

– На кой ждать-то? Тюкнуть сразу для верности. Ей так и так…

– Она все еще донор. И без лишних вопросов, кто много знает, того могут тоже «так и так», – пообещал холодный голос. – Иди, проверь людей.

Тихие шаги удалились.

Тело отзывается нехотя, словно оно вмерзло в лед и теперь оттаивает. Ноет правое запястье. Сильно болит лодыжка, вроде тоже правая. Лежу… или сижу? Все же сижу, и одетая. Грудь сдавлена, на горле плотное, как петля, ожерелье. Или это бархотка? Не знаю, я таких не носила… Щека горячая. Может, Юлию ударили?

Не ору от страха, дышу мелко и ровно. Чем охотнее отзывается тело, тем труднее оставаться неподвижной. Для тех, кто рядом, я – использованный донор, меня пора «так и так». Запах бензина не оставляет сомнений в худшем. Пока за мной следят, бежать невозможно, хотя сейчас лучшее время, меня даже не связали. Скорее всего, мое самочувствие еще влияет на Юлию. Иных причин щадить меня не нахожу. Эх, если б ушел грузный! Но именно он, жуткий, шагнул ближе. Нагибается…

– Там пацан, вроде с почты, – очень кстати вмешивается новый голос. – Прогнать?

– С почты? Сам гляну, надо осторожно, – щеки коснулось дыхание грузного, но я не заорала… уж не знаю, как.

Тяжелые крупные шаги стали удаляться. Скрипнула дверь. Я горячо и коротко помолилась богу, в которого теперь немножко верю. И открыла глаза! Да, это моя комната. Хотя – незнакомые вещи на вешалке, которой прежде не было. Я полулежу в нелепо огромном кресле, втиснутом в узкий проем у кровати. На окне вместо привычных штор – слащавые с оборками. За них отдельное спасибо Юлии: бархатные, и прикрыты плотно! Грузный злодей снаружи, у клумбы, я слышу его голос, но не вижу его и сама – невидима. Даже так голос парализует. Кусаю ребро ладони, не ощущаю боли. Кусаю сильнее! Вижу след зубов, и снова нет боли. Выдираю тело из кресла – на чистом упрямстве. Сползаю на четвереньки, озираюсь. Вон ведро. В нем точно не вода! Значит, скоро дом станет пеплом, вся моя жизнь развеется по ветру… а обгоревшее тело похоронят в закрытом гробу. Тошно думать о таком.

Я – живая, я буду царапаться, кусаться, но уцелею. Ползу, щупаю половицы. Пальцы сами трогают нужную, ставят боком. Ха, Юлия не нашла мой простейший тайник. Деньги целы, мну их в комок, сую в корсет… Икаю: эта дура напялила на мое тело платье с глубоким вырезом и – точно! – чулки. Дорогущие шелковые, каких я никогда не покупала. А вон валяются у кресла туфельки на высоченном каблуке со стальной набойкой. Ползу, шало озираюсь и улыбаюсь, заметив свои старые башмаки в куче, в углу: там наверняка вещи на выброс. Хватаю их, снова ползу… утыкаюсь макушкой в дверь.

Замираю, но никто не спешит проверить комнату. Выдыхаю. Поднимаю дрожащую руку, кладу на ручку двери. Тяну…

В коридоре темно и затхло. Голос почтового пацана доносится глухо, по нудности бормотания понятно, что разговор затянулся. Везет мне, в коридоре пусто. И вряд ли посторонние знают про сарай. Только я пользовалась им, Юлия туда и не заходила. Встаю, цепляясь за дверной косяк, делаю шаг – и замираю. Меня не отпускает мысль, глупая и гадкая, но навязчивая. Я не хочу думать её, а она зудит, как навозная муха. Не прогнать, никак. Сдаюсь. Возвращаюсь в комнату, ищу спички. Переставляю к двери ведро, собираю тряпки, прилаживаю… Не важно, получится ли, но – попробую. Переполох даст мне время. А соседей точно нет в доме. «Им» – тем, кто под началом у грузного – не нужны ни свидетели пожара, ни лишние жертвы. У многих найдутся родственники, которые станут требовать дознания.