последних двух месяцев, завтрашнее начало полной жизни с Зиной – освобождение, утоление, – а между тем заряженная солнцем туча, наливаясь, растя, с набухшими бирюзовыми жилами, с огненным зудом в ее грозовом корне, всем своим тяжким, неповоротливым великолепием заняла небо, лес, его самого, – и разрешить это напряжение казалось чудовищным, человечески непереносимым счастьем (510).

Над Федором нависает жезл Волшебника и змея Гумберта – «пузырек горячего яда в корне тела, здоровый зной, который как летнее марево обвивал Доллиньку Гейз» (II 27, 77). Завтра должна разразиться гроза, но поэт ее уже изобразил: туча разрешилась звуковым фарсом. Зной переходит в озноб: Федор голышом попадает под дождь и возвращается домой под взглядами прохожих.

По утверждению М. Шраера, в русских романах Набоков избегает описания сексуальных сцен. «Изображая своих русских героев-изгнанников целомудренными, – или сдерживая себя в описании их сексуальных опытов, – Набоков тем самым отдавал должное русской литературной традиции»622. Автор держит себя в руках. В его романе нет секса, но есть инскрипция того, чего в нем нет.

Сюжет «Волшебника» – coitus interruptus. Симптом Франца – ejaculatio praecox. Роман Федора с Зиной состоит из укороченных свиданий и придуманных разлук. На съемной квартире его отделяет от Зины тонкая перегородка стены, но этого достаточно, чтобы в стенах дома влюбленные не встречались. Судьба пытается свести Пирама и Фисбу, и она же ставит между ними стены.

В конце романа преграды падают. Федор стоит на пороге счастья, но он не переступает порог. Роман обрывается перед началом «полной жизни» с Зиной, и нет уверенности, что это начало будет удачным: автор прощается с героем «в минуту злую для него». «Неужели сегодня, неужели сейчас? Груз и угроза счастья» (541). Грозовая туча обязана разрешиться. Но слезы счастья пролились уже на первых страницах: роман начинается после грозы. Согласно замыслу романа, во второй части Федор изменяет Зине с проституткой, но еще раньше его соблазнила смуглая нимфа. Зина уже не нужна. Дождь пролетел.

Симптом объекта замещает сам объект. Возлюбленной Симплиций предпочитает продавщицу масла. В «Других берегах» в тени Тамары появляется крестьянская девушка Полинька, обладающая способностью «прожигать мой сон насквозь» и «вытряхивать меня в липко-влажное бодрствование» (V, 495–496). Механизм замещения демонстрирует «Лилит»:

Уже восторг в растущем зуде

неописуемый сквозил, —

как вдруг она легко рванулась,

отпрянула и, ноги сжав,

вуаль какую-то подняв,

в нее по бедра завернулась,

и, полон сил, на полпути

к блаженству, я ни с чем остался…

Молчала дверь. И перед всеми

мучительно я пролил семя

и понял вдруг, что я в аду623.

Пролившееся семя – это что-то вроде слезы, и это клякса – случайное и стыдное событие: изнанка сознания становится лицевой стороной. Восторг оборачивается позором, интимное пространство опрокидывается в публичное, тело превращается в поверхность письма. Вытряхивание – это мгновенная перелицовка, выворот наизнанку – операция, рассмотренная Флоренским в «Мнимостях в геометрии» и Лаканом в семинаре об «Утраченном письме».

В сцене мастурбации в «Лолите» фавна с нимфеткой связывает «тайное осязательное взаимоотношение» – максимальное прилегание и минимальное проникновение624. Между симптомом и его оригиналом – «физически неустранимая, но психологически весьма непрочная преграда… – девственное ситцевое платьице» (II, 77). Это не лист Мебиуса, а пленка Флоренского – двусторонняя поверхность нулевой толщины. Тело скользит по поверхности, сканируя оригинал, но преграда остается непроницаемой: действие «затронуло ее так же мало, как если бы она была фотографическим изображением» (II, 80). Сам же Гумберт превращается в целлулоидную пленку – экран своего симптома. «Я перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения, кроме настоя счастья», и это онтологическое дезертирство, эвакуация в симптом.

Телесная мастурбация сопровождается словесной: «Я все повторял за Лолитой случайные, нелепые слова – Кармен, карман, кармин, камин, аминь». Лолита и ее симптом находятся на расстоянии каламбура: дистанция измеряется предельной фонетической близостью и абсолютной семантической раздельностью. Гумберт конструирует машину письма, подобную «волшебному блокноту» Фрейда, где письмо пишется не на поверхности, а сквозь поверхность – с другой стороны. Действие Гумберта – орудийная метаморфоза, превращение действия в орудие, и оценивать его следует именно в этой «плоскости».

Онтология Набокова биспациальна625, точнее – складчата, двуслойна. Другой мир прилегает к нашему вплотную, оставаясь по ту сторону нашего мира, и точно так же телесная изнанка симптома смыкается с фонетической поверхностью текста.

Симптом обнажает своего носителя перед миром, но в той мере, в какой поэт обнажает симптом, он сам несет мир своим телом: ср. «пятна на простыне» в «Детстве Люверс» и поэтическую инициацию Сережи, брата Люверс: «„Тут начинается дождь“, – вывел Сережа на краю восьмого листочка и перенес писанье с почтовой бумаги на писчую»626. Там, где Пастернак меняет простыни, Набоков переворачивает лист бумаги. Письмо соскальзывает на другую сторону в силу «мистического мыслительного маневра, потребного для перехода из одного бытия в другое» (V, 97). Потусторонность достигается с помощью перемещения авторской точки зрения в потусторонность627, но момент перехода не может быть зафиксирован: письмо всегда по эту сторону скольжения.

По воспоминаниям автора, его первое стихотворение родилось под хриплый голос шарманки и рыданья граммофона628, и тот же аккомпанемент сопровождает творческие усилия его героя. В то время как в голове поэта крутится строка, на улице останавливается фургон, влекомый трактором с откровенной анатомией и со звездой вентилятора на лбу. Ротацию сменяет вибрация: В мокром луче фонаря работал на месте автомобиль: капли на кожухе все до единой дрожали» (217).

Здесь можно услышать содрогания фетовского александрийца: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали»629. Федор прощает Фета за «прозвенело на том берегу» и за росу счастья. Капли дрожат от счастья, но это счастье без партнера. Машина стоит на месте, но мотор работает. «Ты оживаешь в судорогах слез» – обращается поэт к Зине (338), но и эта строка может быть понята превратно: «горячее мигание, чувство удушья, грязный платок, судорожная, вперемежку со слезами, зевота» (5, 114). И хотя мы догадываемся, о чем идет речь, мы не узнаем того, о чем догадываемся. Тело растворяется в описании тела: мастурбация – каламбурное самоопределение каламбура.

В Speak memory звучание цыганских романсов транслируется как deep monotonous moan broken by a kind of hiccup. Голос прерывают спазмы: hiccup, икота, соответствует всхлипу фавна, sanglot. «Давайте это рыданьице в голосе», – говорит Федор о строках Некрасова «Загородись двойною рамой, Напрасно горниц не студи», и дает это рыданье: «Благодарю тебя, Россия,