и саму Марту и видит все это воздушнее и прелестнее, чем на самом деле, то в финале мир оказывается перечеркнут трещиной на разбитом стекле очков. Читателю может показаться, будто это пророчество: символически перечеркнуты все мечты Франца об освобождении от Марты и вольной столичной жизни. Марта смертельно простыла, пытаясь убить мужа на лодочной прогулке, но есть шанс, что она выздоровеет. В авторизованном англоязычном варианте романа («King, Queen, Knave», 1968) эта амбивалентность подчеркнута: Драйер посылает Франца с курорта в берлинскую виллу за изумрудными серьгами, которые Марта невнятно потребовала в бреду, и юноша решает, будто она поправилась и собирается на бал, – что говорит о его недалекости:

Драйер позвонил и сказал, что мадам требует свои изумрудные серьги – и Франц тотчас заключил, что, раз мадам задумала пойти на танцы, никакой смерти уже не ожидается653.

Однако срабатывает эффект обманутого ожидания и пророчество не сбывается: Марта не выживает, чего боялся Франц, а умирает – и он обретает свободу и как бы возвращает себе отнятый любовницей мир.

Конечно, подслеповатость Франца как без очков, так и в разбитых очках – прямое указание на его слепоту по отношению и к самому себе, и к людям: он не сразу понимает, что собой представляет Марта, и поначалу видит в ней красавицу со светящимся «мадоннообразн<ым> профил<ем>»654, и лишь значительно позже – стареющую женщину, чем-то похожую на «большую белую жабу»655. Теперь рассмотрим абзац целиком:

Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, – но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу656.

Марта подчиняет себе любовника и уговаривает совершить убийство мужа. Здесь беглое упоминание слез, искажающих зрение, встроено в первостепенной значимости мотив сказочного превращения красавицы в чудовище, в мотив оборотничества и вампиризма, который восходит и к викторианскому вампирскому канону, и к «Дракуле» Б. Стокера (1897), и к Гофману (в частности, к его рассказу Vampirismus (1821), и к кинематографу экспрессионизма (прежде всего, к Nosferatu – Eine Symphonie des Grauens Ф. Мурнау (1921), и служит основой всей эротической образности романа, особенно в авторизованном переводе. Марте последовательно приписывается ряд канонических свойств вампира, в том числе, как и в приведенной цитате, способность гипнотизировать жертву, подавлять ее волю взглядом, а «острый взгляд», от которого Франц «осел», представляет собой иносказание вампирского укуса.

Применительно к Францу речь идет не о слепоте в полном смысле слова, скорее об искажении восприятия; это не его взор затуманился, а всего лишь очки. Впрочем, все трое главных героев, и король, и дама, и валет, не видят друг друга в истинном свете, обманывают и обманываются. Драйер так и не узнает, что жена изменяет ему с племянником, – например, не замечает, как Марта льнет к Францу в полутьме театральной ложи в варьете:

Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и ныла, звездой вспыхивала скрипка, то розовый, то зеленый свет озарял музыкантшу… Драйер вдруг не выдержал.

– Я закрыл глаза и уши, – сказал он плачущим голосом. – Скажите мне, когда эта мерзость кончится.

Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло – что Драйер все понял, – и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы (курсив мой. – В. П.)657.

Здесь Франц готов заплакать от испуга, неверно истолковав слова Драйера, которому пошлый светомузыкальный номер внушает такое отвращение, что он говорит плачущим голосом. В дальнейшем слезы упоминаются и названы впрямую, когда Драйер, поэт от коммерции, умиляется процессу «рождения» движущегося манекена – по сути, пародии на акт божественного творения:

«Боже мой!» – тонким голосом сказал вдруг Драйер, словно готов был прослезиться. Коричневая фигурка, похожая на ребенка, на которого сверху надели бы мешок, ступала действительно очень трогательно658.

«Слепой» Франц не умеет правильно истолковать эмоциональные реакции любовницы:

Марта, не раскрывая рта, судорожно засмеялась. Франц, судя по звуку, подумал, что она всхлипнула, и растерянно подошел. Она обернулась к нему и вдруг вцепилась ему в плечо, заскользила щекой по его лицу659.

Ему кажется, будто она заплакала, беспокоясь о том, что муж долго не возвращается; на деле же Марта рассмеялась, вспомнив упавшую на льду даму: возможность автокатастрофы на гололеде и гибели Драйера внушает ей надежду.

Повторим, что не менее важны и случаи, когда герои не плачут или акт рыданий не назван впрямую. Драйер был бы рад, если бы холодность Марты прорвалась человеческими чувствами:

– Ты, очевидно, со мной говорить не желаешь, – сказала Марта, – ну что ж… – Она отвернулась и опять принялась за ногти. Драйер думал: «Раз бы хорошо тебя пробрало… Ну рассмейся, ну разрыдайся. И потом, наверное, все было бы хорошо…»660

Отсутствие слез участвует в характеристике героини. В финале романа Франц, вернувшись в курортный отель, где Марта лежит при смерти, видит читающего газету Драйера и решает, что она выжила:

Услышав скрип ступеней, Драйер медленно повернул голову. Франц, взглянув на его лицо, вяло подумал, что, верно, у него сильный насморк. Драйер издал горлом неопределенный звук и, быстро встав, отошел к перилам661.

Здесь слезы не упомянуты напрямую, но искаженное восприятие Франца снова едва не обманывает его; на весть о смерти вампирической любовницы он, в соответствии со своей характеристикой, реагирует истерическим смехом.

В русскоязычных рассказах Набокова мотив слез еще носит однозначно реалистическую окраску, но лишь в отдельно взятых и обоснованных случаях. Так, привлекают внимание парные рассказы «Обида» (1931) и «Лебеда» (1932), объединенные общим протагонистом – петербургским мальчиком Путей (Петром Шишковым), чей образ, особенно во втором рассказе, имеет ярко выраженный автобиографический характер. «Обида» была опубликована с посвящением Ивану Алексеевичу Бунину, с которым Набокова долгие годы связывали сложные отношения и ученичества, и литературного соперничества. По версии Максима Шраера, Набоков русского периода осознавал влияние Бунина на свою прозу и неспроста выбрал для оммажа именно «Обиду», где подробно и реалистично изображен и усадебный быт невозвратимого прошлого, и переживания ребенка662.

В «Обиде» подкатывающие слезы для Пути – такая же рядовая физиологическая и психологическая реакция, как краснеющее лицо:

Путя переглотнул и неуверенно направился к дому, помахивая зеленой палочкой и стараясь сдержать слезы. <…>