Я прождал примерно час, приготовил новую стрелу и пошел по следу – кровавой полоске, тянувшейся через озеро. Я не ошибся: выстрел получился неудачным. Лосенок преодолел озеро по прямой, выбрался на берег и спрятался в чаще. Я шел медленно, боясь набрести на его мать. Лосихи отважно защищают свое потомство. При виде меня она скорее бросится в атаку, чем убежит.

Снег перестал, ветер разогнал облака, надо мной появилась трехчетвертная луна. Такой светлой ночи давно не было. За мной следовала моя тень. Тишину нарушало только мое дыхание и скрип снегоступов.

Я не спешил. Через час я набрел на них. Расстояние до этого места составило как раз милю. Лосенок попытался подняться по склону, но оказался слишком слаб и съехал вниз. Мать стояла над ним и тыкала в него мордой. Лосенок лежал неподвижно.

Лосиха вскинула голову и хвост. Я крикнул, поднял над головой лук, чтобы мой силуэт выглядел более крупно. Она посмотрела на меня и отвернулась. Нюх у лосей хороший, а зрение никуда не годится. Я прошел ярдов сорок, в лук была вставлена стрела. Стрелять в лосиху мне не хотелось, но в случае атаки у меня не осталось бы выбора.

Я держался поближе к деревьям, чтобы в случае необходимости нырнуть под них.

Когда между нами осталось двадцать ярдов, ей надоело наблюдать. как кто-то к ней приближается. Она бросилась в атаку со скоростью пушечного ядра. Я отпрянул к деревьям, но снегоступы лишили меня прыти. Она ударила меня головой и грудью и отшвырнула к осине. Я ударился о ствол, сполз вдоль него, нырнул под нижние ветки и сжался в комок. Лосиха чувствовала мой запах, но не видела меня сквозь ветки. Она фыркнула, низко заревела, ударилась грудью в ветки, топнула копытом и прислушалась, навострив уши. Еще один шаг в мою сторону…

Они нагрянули внезапно – восемь волков, буквально скатившихся со склона и принявшихся рвать лосенка. Лосиха не колебалась ни секунды. Девять зверей столкнулись и превратились в ревущий клубок шерсти, снега, зубов, когтей и копыт над неподвижным бурым телом.

Я выполз из-под дерева, лег на живот и стал наблюдать за сражением. Лосиха стояла над своим теленком, нанося точные удары копытами. Я слышал хруст костей, видел, как волки подлетают в воздух на двадцать футов. Один, выпрыгнув неведомо откуда, шлепнулся ей на спину и принялся ее драть, еще один повис у нее на горле, добираясь до трахеи и сонной артерии. Двое волков пытались разодрать брюхо лосихи. Еще двое терзали труп лосенка, два неподвижно лежали на снегу.

Не заботясь о себе, лосиха скинула волков с теленка, да так лихо, что они разлетелись в стороны, вращаясь, как футбольные мячи. Потом она занялась своими обидчиками. Она так яростно лягалась, что брызнули фонтаны волчьей крови, градом полетели волчьи клыки. Через считаные секунды раненые волки расползлись, жалобно визжа. Собравшись в 60–80 ярдах от лосихи, они обдумывали свои возможности. Лосиха стояла, залитая лунным светом, тяжело дыша и роняя на снег кровь. Она опять тормошила мордой своего неподвижного теленка. Периодически она издавала протяжный рев. Я залез в спальный мешок, уселся на рюкзак и привалился спиной к дереву.

Волки бродили вокруг еще около часа, один раз собрались было атаковать, но потом исчезли за хребтом. Я еще долго слышал их вой. Лосиха простояла над лосенком несколько часов, закрывая его от снега, повалившего снова. Поле красного снега быстро побелело, память о трагедии стерлась.

Когда рассвело, лосенок превратился в белый холмик у нее под брюхом. Она в последний раз взревела и исчезла среди деревьев. Тогда я аккуратно оттащил лосенка в сторону. Его окорока и задняя часть туши были съедены или оторваны волками. Плечам тоже досталось. Но я не унывал. То мясо, которое я все же смог добыть, тянуло на все тридцать фунтов. Этого должно было хватить на 7 – 10 дней, а то и больше.

Я сложил мясо в рюкзак и пошел к тому месту, где при нападении лосихи бросил лук. От него мало что осталось: древко раскололось, кулачки сломались, тетива лопнула, все стрелы под ее копытами раскрошились.

Я не стал собирать эти жалкие обломки. Нацепив снегоступы, я побрел назад, к озеру. Вдали виднелся наш треугольный дом, в его окнах отражался огонь в камине. Я сомневался, что Эшли уснула.

Дойдя до красной дорожки на снегу, я остановился. Издалека донеслось мычание лосихи. Пройдет день-два, прежде чем она устанет оплакивать своего теленка.

Я не раскаивался, что убил его. Нам нужна была еда. Я бы сделал то же самое опять. Одиночество лосихи тоже меня не печалило. У нее еще будут дети.

Но я не мог забыть. Как мать-лосиха стояла над своим ребенком.

Я опустил руку в снег, зачерпнул смерзшиеся кровавые ледышки. Свежий снег на глазах засыпал следы крови. Еще час – и от них ничего не останется.

Не знаю, что было причиной. Возможно, то, что пошел двадцать третий день после авиакатастрофы, возможно, моя усталость, тяжесть диктофона на груди, мычание лосихи за лесом, мысль о муках и тревоге Эшли. Скорее всего, все вместе. Я упал на колени, тяжесть рюкзака чуть не бросила меня лицом в глубокий снег. Я поднес к лицу смерзшийся комок окровавленного снега и вдохнул его запах.

Слева от меня росла сосна – прямая, высотой футов в 60. До ее нижних веток было футов тридцать.

Я сбросил рюкзак, достал из-за пояса топорик и подполз к дереву. Несколькими сильными ударами я прорубил на его стволе полосу: два фута длиной, три дюйма шириной, дюйм-два глубиной. Наступит лето, потеплеет, этот шрам набухнет смолой, и она закапает, как слезы.

Я надеялся, что так будет продолжаться не один год.

Ты была права… права с начала до конца.

Лицо Эшли сказало мне все. Я вошел и бросил на пол рюкзак. Только начав говорить, я понял, насколько устал.

– Я пытался позвонить, но было занято…

Она улыбнулась, прищурилась, поманила меня пальцем. Я опустился на колени рядом с ней. Она дотронулась до моего левого глаза.

– У вас тут глубокая рана. – Она погладила меня по щеке. – Вам дурно?

Рядом с ней лежал собранный пазл: панорамный вид на горы в снежных шапках со светящим из-за них солнцем.

– Готово? – Я внимательно посмотрел на картинку. – Это рассвет или закат?

Она улеглась и закрыла глаза.

– Зависит от того, кто смотрит.

Целый день я нарезал мясо полосками и варил его на медленном огне. Потом Эшли держала зеркало и, морщась, ждала, пока я зашью себе бровь. Пришлось наложить семь швов. Несколько раз за день мы принимались есть. Стоило только подумать о еде, как мы тут же брали кусок мяса и жевали. Наполеон от нас не отставал. Мы дали себе волю. Не объедались, но, по крайней мере, уже не голодали. К ночи мы почувствовали, что наелись.

Эшли попросила устроить ей ванну. Пока она мылась, я собирал вещи. Их у нас осталось немного: мой рюкзак, два спальных мешка, одеяла, топорик, мясо. Все ненужное я оставил, облегчив сани. Потом я помог Эшли вылезти из «ванны», устроил ее в постели и вымылся сам – кто знает, когда снова представится такая возможность?