Поль бережно извлек его в нарушение всех существующих правил и процедур расследования. Его не покидало странное ощущение, что убийца обращается к нему лично. Где-то в глубинах памяти брезжило понимание, что дуэль с преступником началась задолго до обнаружения первого трупа.

Он открыл цилиндр и высыпал содержимое на ладонь. Это были три высохшие зеленовато-коричневые горошинки.

Поль сразу понял: он держит на ладони следующий этап своего жуткого маршрута.

* * *

Гороховая майка. Майка в горошек, которую надевает победитель горных этапов[44]. Возможно, новая подсказка убийцы указывает на одного из прославленных велогонщиков? На кого именно? В 2011 году в красно-белой майке по Елисейским Полям проехал испанец Самуэль Санчес. Может, убийца имел в виду его?

Поль позвонил из машины. Предупредил начальство о трупе, найденном на вершине перевала Телеграф, и потребовал прислать лично ему имена и адреса победителей горных этапов «Тур де Франс – 2011».

Он завтракал в ресторане на перевале, когда запрошенный список пришел на его мобильный. В тот год было пять обладателей гороховых маек. Поль перебирал справки о победителях, к которым были приложены фотографии. При виде снимка двадцатисемилетнего бельгийца Реми Ван Ассена он чуть было не выплюнул свой завтрак.

Именно это лицо было на снимке, который он прихватил вместе с девятимиллиметровыми патронами, спасаясь от огня. Одна-единственная фотография, сохранившаяся от прошлого Поля. Полицейский был потрясен, но не подал виду прибывшим коллегам.

Вечером этого длинного и скверного дня лейтенант полиции узнал адрес Ван Ассена и направился в сторону Льежа, положив на пассажирское сиденье рядом с фото пистолет. Велогонщик жил в большом деревенском доме. Дверь открыл человек с вытянутой, опухшей физиономией, затененной всклокоченной бородой. У Ван Ассена был обкуренный вид, красные, как горящие угли, глаза. Было очевидно, что к следующей Большой Петле он явно не готов.

– Что вам нужно?

Поль торопливо пояснил, что ведет расследование убийств, связанных с «Тур де Франс». Впустив прихрамывающего посетителя, Ван Ассен устроился на диване. Комнату украшали разнокалиберные трофеи, фотографии, запечатлевшие крупные велогонки: «Флеш Валонь», «Париж – Рубэ», «Бастонь – Льеж», «Джиро д’Италия»…

Полицейский выложил на стол фотографию мужчины, чье тело несколько недель назад исторгли снега перевала Галибье. Видок у него был тот еще, но ничего другого у Поля не было.

– Знаете его?

Велогонщик взял жуткий снимок и вгляделся в лицо. На его глазах тотчас выступили слезы:

– Это мой отец! Отец, о господи!

Он рухнул на стул. Поль молча поглядел на жуткий снимок, потом медленно встал и, припадая на больную ногу, направился к висевшим на стене фотографиям. Застыв от изумления, он обнаружил лица жертв, найденных ранее. Мать – в Альп-д’Юэз, сестра – на перевале Телеграф и, следовательно… отец – на вершине Галибье.

Родных Реми Ван Ассена убили, оставив в живых его самого. Ему хотели причинить страдания. Речь идет о мести… Поль судорожно вздохнул, прижав ладони к лицу. Он вспомнил о двух патронах, прихваченных вместе с фотографией бельгийца. Об оставленных убийцей подсказках, единственной целью которых было привести копов сюда. Подводя их к истине.

Поль внимательно посмотрел на собеседника, потом тихо подошел к нему и опустился на стул. Он вставил в магазин своего «глока» два патрона. Единственное, что ему удалось вынести из огня.

– Похоже, один для вас, а другой для меня…

Ван Ассен вытаращил глаза. Он хотел подняться, но полицейский остановил его, направив дуло пистолета ему в грудь:

– Мои коллеги отнюдь не тупицы, скоро они доберутся сюда… Меня зовут Поль Мурье; очевидно, твоих родных убил я. Мать, отца, сестру. И убью тебя, если ты не расскажешь, что именно ты сделал.

– Мурье… – повторил гонщик. – Господи, так вы его отец!

Вот она, разгадка. У него был сын. Ван Ассен разрыдался.

– Это случилось здесь, в Бельгии, на дискотеке, три года назад… Три года, черт возьми! Вы… вы…

Поль крепче сжал оружие, заставляя гонщика продолжить рассказ. Ван Ассен сразу сник:

– Он намеренно столкнул меня со склона на Мон-Ванту[45]. Двинул плечом, вот так. Никто ничего не видел, доказательств никаких, но я получил двойной перелом, свалился в лощину и застрял там. Из-за него я больше года не мог принимать участия в гонках. Мы встретились с ним на той вечеринке, он уже изрядно поддал и перешел на экстази. Он был полностью под кайфом. Я подстерег его снаружи с лошадиной дозой героина. Завел в переулок, сделал укол и вложил шприц ему в руку. Тело обнаружили на следующее утро, решили, что это передоз… Дело закрыли. Я думал, что меня невозможно вычислить. Но как, как вам это удалось?!

Поль встал, схватил стоявшую перед ним бутылку виски, наполнил доверху бокал и выпил до дна.

– Понятия не имею, – сказал он. – Знаю только, что я здесь, чтобы убить тебя, а потом застрелиться. Таков был план с самого начала. Терять мне нечего… Я ведь даже не знаю, как выглядит мой сын. Как его звали?

Ван Ассен закрыл глаза и опустил голову. Поль поставил бокал на стол.

– Джереми… Его звали Джереми.

С кривой ухмылкой Поль спросил:

– И что – он хорошо ездил на велосипеде?

– Лучше всех. Он говорил, что вы всегда были рядом, стояли где-то на обочине, что вы поддерживали его. Пожалуйста, не стреляйте…

Поль вздохнул, на глаза навернулись слезы.

Два выстрела вспугнули птиц.

Дальше тишина.

Время… Какое странное понятие. Едва вы прочли эту фразу, как она уже в прошлом. Настоящего – того конкретного момента, когда вы воспринимали предыдущую фразу, – уже не существует, а будущее – это то, чем была эта фраза, пока вы ее не прочли. Прошлое, настоящее, будущее, слитые в одной простой фразе, – вагончики поезда, который мчится по пути с односторонним движением, словно экспресс, летящий сквозь неизвестность, никогда не делая остановок, отправившийся из нулевой точки, из исходного пункта, из начала прошлого, к конечному пункту, который никому не известен.

Кроме меня. Мне известен конечный временной перегон. Я знаю, где время останавливается и в каком направлении движется дальше.

Меня зовут Мари Пастер. Никто не прочтет эту историю, но я все же вкратце изложу все, что произошло, пока мои интеллектуальные возможности мне это еще позволяют. Скоро я уже не смогу ни писать, ни читать. Завтра этот черный карандаш станет простой деревяшкой, которую я буду сжимать в кулаке, чиркая по бумаге, как пятилетний ребенок. Завтра… А может, следовало сказать вчера?