первого ребенка – радость с оттенком тревоги. Рождение второго – тяжелый вздох, за которым следовал решительный вдох. Рождение третьего заставляло многих родителей чувствовать себя преступниками – им приходилось уменьшать порции старших детей.

Теперь я проклинала собственное упрямство, свое решение оставаться в лесу из страха, что меня догонит мое прошлое. Тронка. Никто не поможет мне. Я одна виновата.

– Мама! Дежжи меня, мама!

Я была не в состоянии ответить.

Скоро малышке исполнится два года. На свой день рождения она не получит взбитых сливок.

Дитя любви, ты должна жить!

Кто-то должен позаботиться о моей девочке. Ведь должен существовать кто-то, кто может мне помочь?

Помню голубое небо, для меня – символ скорби. В тот день, когда я отдала ее, стояло прекрасное утро. Из леса дул прохладный утренний ветерок, когда я достала ее, еще спящую, из одеял ночи и прижала к своему теплу. Держала ее на руках, шептала обещания защитить ее ото всякого зла. Гладила шрамик у нее на лице.

Любимая моя маленькая звездочка.

Первые лучи солнца пробивались через окно, падая на наши лица, но надежды не оставалось. Я склонилась над Малышкой, вдыхая запах ее тела и ее волос.

Пусть ее запах сохранится в моей памяти!

Положив ее одеяло на самое дно моего сундука для белья, я закрыла крышку. Малышку я завернула в свой самый лучший, самый мягкий пододеяльник, на котором в свое время вышила свою монограмму маленькими голубыми стежками – такими же, как на змее, которого она так любила. Потом силы оставили меня. Я сидела, прислонясь к стене, со своей драгоценной ношей в руках. Не знаю, сколько времени я просидела так. Потом поцеловала ее в лоб, провела рукой по заплаканным щекам и прошептала «Я люблю тебя» много-много раз. Моя девочка спала – это были не ее слезы, а мои, упавшие ей на лицо.

Можно ли любить кого-то до такой степени?

Можно.

На руках я понесла ее в деревню, прочь от нашего дома, даже не взглянув в сторону вороны, когда та встретила меня у камня. Она, подпрыгивая, подбиралась ближе ко мне, но я отвела глаза и продолжала идти. Шаг за шагом. От этих шагов в полной тишине в ушах гудело. Малышка проснулась и вздохнула у меня на руках, но потом заснула снова. По мере того, как я подходила все ближе к деревне, ее тельце у меня на руках, согревавшее мне грудь, казалось все тяжелее.

Я прижму тебя к себе, моя любимая Малышка.

Мне хотелось сесть прямо на гравий и прикрыть ее своим телом, но ноги несли меня дальше. Скоро время истечет. Тощая собака увидела нас, отбежала и исчезла между домов.

Мы приближались. Мои слезы падали на лицо Малышке, она моргала, но не просыпалась. Я поцеловала ее крошечный носик и ее пухленькие щечки. А затем оторвала ее от корней. С неба падал тот особый свет, связывающий день с ночью.

С тех пор прошло много лет. Помню эти щечки, как прижалась к ним в ту секунду, по-прежнему ощущаю тяжесть моей девочки на руках.

Кора

На гвозде

– Его больше нет.

Эти слова она произносит, завязывая большой пластиковый пакет с одеждой. Словно я собиралась с ней спорить, приводить аргументы. Словно я сама не знаю. Уж я как никто другой… Я жду, что она вперится в меня острым взглядом, стараясь донести эту мысль, но нет. Вместо этого она склоняет голову и плачет. На окне лениво жужжит муха. Утром был дождь, но сейчас снова светит солнце. Зрачки Бриккен становятся совсем черными, она подтягивает плечи к щекам и покачивается, как лодка на озере. Звуки сдавлены, выходят из нее толчками. Как будто она все время заново начинает плакать. Я смотрю в ее блестящие от слез глаза, а потом отворачиваюсь, смотрю в сторону дровяного сарая, где я лежала много лет назад, когда Бу получил травму. Мне хочется протянуть руку, положить ладонь ей на плечо, утешить. Но это была бы ложь. Я знаю, что его больше нет. И все же кажется, что он вот-вот войдет. Откусит кусок бутерброда. Его кресло стоит на прежнем месте в комнате. Последняя потертая до блеска подушка с попугаем примята по форме его спины. А сам он где-то в другом месте.

А мы сидим здесь и ведем себя, как обычно, обманывая друг друга, и я не решаюсь это прервать.

Как бы она отреагировала, если бы узнала?

Женщина, звонящая на радио, просит помощи: она хочет разорвать отношения с женатым мужчиной. Голос ее звучит звонко и надрывно. Если бы это было так просто, я смахнула бы с себя стыд, как крошки. Мы молчим, Бриккен и я. Молчание – решение многих проблем. Те, кто связан заговором молчания, ничего не могут рассказать, даже друг другу. Ни я, ни она, ни Кошак, ни доктор Турсен. После того происшествия с оружейным шкафом я записалась на прием к обоим. Всегда два визита в день, два рецепта одновременно. Двойная доза, двойное спокойствие. Надо только иметь возможность оплатить два визита к врачу и лекарства, ничего не объясняя шпионам.

У Бриккен было забытое золотое кольцо, валявшееся среди прочей ерунды и пожелтевших листков в старой красной коробочке в комнате. Я трогала его пальцами в кармане пальто, пока ехала на автобусе. Довольно тоненькое, ничего особенного. Три грамма, как сказал мне продавец в ювелирном магазине.

– Тронхеймская епархия? – переспросил он.

Я вздрогнула. Так было написано и на кольце Бу, но это меньше размером. Кольцо Бу наверняка весило больше.

– Да, – ответила я.

Мне дали деньги, в которых я так нуждалась.

Каштан стоял на прежнем месте возле того дома, где находился кабинет доктора Турсена, а ковровое покрытие у Кошака оставалось таким же мягким под ногами. Положив в карман два каштана вместо одного, я вновь получила назад свои вечера и могла вздохнуть. Приняв свою дозу, я обычно оставалась на том месте, где была, сидела, прислонившись к шкафу или спинке кровати. Наслаждалась тишиной. Ничего не делала. Или делала все, можно и так сказать. Каждое утро спускала ноги на холодный пол, разводила огонь к печи, чистила зубы и кормила семью завтраком. Разве это не считается? День за днем, месяц за месяцем. Ясное дело, иногда у меня случались промашки. И все смотрели на меня с упреком.

Чувство стыда, вины и каштаны. Они всегда считали, что во всем виновата я. Во всем моя вина.