Припомнив прошлое, вцепился хорунжий Кисляков в генерал-майора Мартынова за дрова свои, а поскольку тягаться с Мартыновым в Войске было бесполезно, жалобу подал не кому-нибудь, а генерал-аудитору князю Шаховскому в Санкт-Петербург.

За дрова эти злосчастные судился потом Андрей с донским правительством двадцать лет, апелляции в Сенат подавал. Помимо того взыскивал по расписке деньги со вдовы старшинской Давыдовой, а вдова подполковницкая Кутейникова требовала «по кабале» с него 600 рублей. Ошибся тут хорунжий крупно: с подполковницей, бабой вздорной из рода Грековых, кинулся судиться за обиду. Отец еще жив был, отговаривал: «Куда ты? У ней малороссиян одних три сотни душ…» Хорунжий только усом дернул. Ну и достукался — выслали его из Азова, и вскоре загремел Андрей в полк, на Кавказскую линию.

Служба на границе тяжелая. Император Павел Петрович Кубань переходить запретил. Хищников на своей стороне лови, а на ту сторону — ни ногой. Черкесы дерзко прямо на глазах в шайки за Кубанью собирались, ездили, искали, где у казаков слабинка.

Донцам — ни сна ни покоя. Закрыли они границу, засели на постах. Укрепления слабые: ров да двойной плетень, землей засыпанный, но черкесы не суются, цель у них другая — пограбить, скот отогнать.

Меж постами расставили казаки пикеты. Вышка и шалаш, двойным плетнем обнесенные, — вот и вся «фортеция». От постов к пикетам и обратно разъезды беспрестанно рыскали. На ночь, а иногда и днем, уходили казаки в секреты[100], в прикубанские камыши, залегали на бродах, у мест сомнительных, хищников караулили. А те со своей стороны подползали, казачьи посты разведывали. Тут уж — у кого глаз вернее, рука тверже. Чуть где бабахнут — вся линия поднимается. Скачут, в отряды сбиваются, на вышках бочки смоляные жгут… Погонят за черкесами, а их уж и след простыл, с той стороны дразнят.

Ездили анапскому паше жаловаться (Анапу по миру туркам вернули), тот сочувствовал — у самого черкесы жеребца украли и лафет от пушки, — а помочь не мог.

Черноморцы, недавно на Кубань переселенные, с непривычки от постоянного напряжения заболевали. Донцы посмеивались:

— Сами напросились. Это вам, чтоб служба медом не казалась…

Атаман черноморский Бурсак все ж уговорил царя. Прислал тот указ «учинить оным горским народам репрессалий в наказание их дерзости». Пошел Бурсак с черноморцами за Кубань, сам стал жечь и грабить. Вроде притихли хищники. Ан нет! На другой год опять налетели, весь Стеблиевский курень в полон угнали…

И так жизнь муторная. А тут, как на грех, на Дону поволокли Мартынова, яко первого беглоукрывателя, да из Кутейнцковых одного (с того вообще потом эполеты сорвали), опять же Кисляков со своими дровами… Усмотрели мартыновские клевреты в кисляковских жалобах измену казачьему делу. Как он смел из войсковой избы сор выносить, на своих в Петербург жаловаться? Скрипнул Мартынов зубами, наотруб сказал: «Сгною!..» Но Кислякова просто так не проймешь. Вызвали его с Лабы в Черкесск свидетелем в суд: крепостные Иловайского полковнику Ефремову 1-му кирпичную стенку клали и за 50 рублей заспорили. Пока ездил, в полку все имущество хорунжего за бесценок продали, самого же, как вернулся, направили с присланным от анапского «апаши» чиновником Нурадинбеем в пределы Оттоманской порты для отобрания у черкесских народов похищенных ими у России людей и скота и прочего на удовлетворение России, короче — чучме в пасть в надежде, что зарежут. Но Кисляков все чисто адаты[101]знал и вернулся живым. Еле дослужил и вернулся, чтоб вновь с головой окунуться с сутяжничество.

Ждали его заготовленные мартыновскими приспешниками тяжба с казачьей женой Марьей Антоновой о причиненной ей хорунжим Кисляковым боем обиде и иск о вымогательно взятых хорунжим Кисляковым у казака Романова деньгах и вещах. Выяснилось, что деньги Кисляков брал не у Романова, а у жены его в долг. Такой уж «черт» попался: любого переговорит и заплетет. Всплыло опять дело о двухстах рублях есаула Щербакова, к тому времени покойного, дочь его Устинья Федоровна, заседательская вдова, искала их с Андрея Кислякова. Значилась вдова в бумагах то Волошиновой, то Волошиневской, то Волошиневясовой, что дело чрезвычайно запутывало. Да тут еще старый Кисляков писал генерал-лейтенанту Кнорингу, через которого тяжба по случаю велась, объяснение, из коего выходило, что не Андрей Щербакову был должен, а наоборот…

В иске же о растащенных дровах Андрею Кислякову отказали, и он подал апелляцию в Сенат.

Отец еще жив был. Брат Иван, вернувшись из Атаманского полка, в море лодки с товаром гонял до Темрюка, приторговывал гирловым камышом. Брат Алешка, веселый проходимец, в том же Атаманском полку при Платове в силу входил. У каждого своя жизнь. Оторвался от них Андрей, забрал жену и дитя и ушел в Аксайский стан, только что объявленный станицей.

Через два года, в 1804 году, записали его в полк Аханова, наряжаемый на Кавказ. От командирации сей открещивался Кисляков два с половиной года (попутно искал он деньги с казака Семена Кошкина). Тут же написал прошение об освобождении его от наряда до «скорейшего решения дела его о забранных дровах», следом написал в Военную коллегию прошение об отставке, поскольку здоровьем неисправный, пошел к брату Алешке, наплел, наляскал Бог знает чего, занял денег и, выхлопотав на полгода пашпорт в разные российские города и селения, умотал, завеялся из Войска по собственным делам.

В 1805 году пришла от военного министра Вязмитинова бумага: поскольку хорунжий Кисляков о болезнях своих при прошении лекарского аттестата не приложил и положенных лет не выслужил, представления своего об отставке его от службы коллегия сделать не может. Опять за Кислякова взялись. Он же, пристроившись «для отмазки» в Аксайском сыскном начальстве ловить беглых и беспаспортных, стал писать, что дело о двадцати кошеницах дров решено не в его пользу, через что потерпел он немалые убытки и справиться на службу не может, поскольку имущества у себя никакого не имеет, а поэтому просил «во уважение притерпенных им по сказанному делу его разорительных убытков и крайнему теперешнему неимуществу» освободить от службы и оставить в сыскном начальстве.

Генерал-майор Черевков 1-й Кислякову отказал и внушал отечески, «что между службой и тяжебным его делом есть великая разница и что одной другим заменить нельзя». Кисляков же, надеясь на свою натуру и на брата Алешку, в полк не поехал.

Алешка Кисляков, к тому времени Атаманского полка хорунжий, стал при Платове надежнейшим и ближним, служил Матвею Ивановичу «до крови жизни», и ожидал, что неравная тяжба с Мартыновым разрешится естественным ходом. Андрей Иванович большую ставку делал на нового атамана, хотя и был тот мартыновский зять. Очевидно было Андрею Ивановичу, что не с платовским характером ждать, когда тестюшка сам по себе «ноги откинет», и должен был Платов с Мартыновым и коренной черкасней за власть побороться. Гадал только Андрей Иванович — как? А понял и удивился: «Ох и Платов!»

Иван Грозный и Петр Великий в борьбе за власть столицу в другое место переносили. И Платов — туда же!