– Я гомосексуалист, мисс Руссель.

Я смотрю на него в упор без малейших эмоций:

– Вы надеялись этим повергнуть меня в шок?

Он нервно проводит рукой по волосам, явно раздраженный моим ответом.

– Вам известно это слово? Вы вообще понимаете, что оно значит? Кто я такой?

– Да.

– И известно ли вам, что делает общество с людьми вроде меня, когда узнает о них правду? Нас планомерно уничтожают. Губят ложью и надуманными обвинениями. До тех пор, пока мы не потеряем все. И я действительно все потерял, дорогая моя! Своих клиентов, свою репутацию. Все, ради чего я столько лет работал, – рассыпалось в прах. Вот почему от меня ушли. Никто даже работать со мной не желает!

– Я желаю.

– Вы что, меня не слышите? Здесь нет никакой работы! Быть может, там, откуда вы приехали, все совсем иначе, но здесь мужчины вроде меня становятся изгоями.

Вскинув подбородок, я решительно смотрю ему в глаза:

– Там, откуда я приехала, мсье, мужчин вроде вас отлавливают и отправляют в лагеря, где их избивают, морят голодом и нередко убивают. Вас же здесь никто не арестовал, не бросил за решетку. Никто вас не убил. А если вы целы и невредимы, то вполне можете начать все заново.

– Но как? – качает он головой, глядя на меня совершенно пустым взглядом своих светло-серых глаз. – У меня же ничего не осталось!

Я демонстративно обвожу взглядом его изысканно обставленную комнату, мысленно сравнивая увиденное с тем, что я запомнила, когда в последний раз окинула глазами мамин салон, навсегда покидая Париж, и неожиданно во мне вспыхивает ярость.

– Вы и понятия не имеете, что значит «ничего не осталось», – ледяным тоном отвечаю я. – А вот я имею. Через пару недель у меня закончатся деньги, и я останусь на улице. У вас есть для меня работа? Да или нет?

Мэддисон бросает на меня возмущенный взгляд, на его лице вспыхивает раздражение.

– Здесь нет никакой работы – ни для вас, ни для кого-то еще. Потому что мое дело в полном упадке. Хотите знать почему?

Я не хочу этого знать, но вижу, что ему очень хочется мне это рассказать.

– На следующий же день после нашей случайной встречи мистер Тейт заявился ко мне в ателье – ему якобы было необходимо перешить брюки. Я не удивился его визиту. На самом деле, мне было даже любопытно, как скоро он найдет какой-нибудь предлог, чтобы объяснить мне свое присутствие в «Statler». Ну, что-то вроде: «Я и не представлял, что это за заведение, когда туда пошел. Почувствовал себя там очень глупо». Или: «Договорился встретиться там с другом. Откуда же мне было знать!» Короче, я отвел его в одну из примерочных в глубине салона и спросил, что именно он желает сделать с брюками. Но вместо ответа он внезапно прижал меня к стене и провел языком по горлу.

Я оторопела. На свете, пожалуй, нет ни одной женщины, которая хоть раз не оказалась бы объектом притязаний, но я и предположить не могла, что таким образом могут приставать к мужчине.

Майлз между тем хрипло усмехается:

– Все-таки вас удалось повергнуть в шок.

– Я вовсе не шокирована. Просто я ожидала, что все закончится иначе.

Он свирепо поводит бровями.

– Вот и он ожидал, что будет иначе. Он-то собирался со мной договориться. Тайно, разумеется, но очень выгодно для меня – если я правильно разыграю карты. А когда я его отверг, он пошел домой и сообщил своей жене, будто бы я лез к нему с непристойностями. Я! Можно подумать, мне вообще был интересен этот паразит! Разумеется, слухи распространились, как лесной пожар. Та дамочка, на которой он женат, растрезвонила об этом всем и каждому. Дескать, Майлз Мэддисон – это блудливый старый педик, который не может удержаться, чтобы не приставать к клиентам.

Он на мгновение умолкает, приглаживая пальцами усы.

– Попомните мое слово: однажды эта болтливая старая корова сама станет посмешищем. Такие мужчины, как ее супруг, всегда могут публично оконфузиться. Вот тогда-то мы и посмотрим, кто окажется изгоем! Этот пуританский городок набросится на них, как собачья свора!

Майлз уже слегка покачивается, его речь становится невнятной. Я скептически окидываю его взглядом:

– Это слабое утешение. Ведь когда это случится, вы можете оказаться на мели.

– Я никогда не окажусь на мели. Деньги – может, и единственное, что у меня осталось, но их у меня предостаточно.

– Что ж, вам очень повезло! – холодно отвечаю я и направляюсь к двери. – Хорошего вам дня, мсье.

– Вы куда?

– Пойду искать работу. Потому что в отличие от вас у меня нет предостаточно денег.

– Это у вас такая манера? Постучаться к человеку ни свет ни заря, затеять какой-нибудь спор, а потом просто взять и уйти посреди разговора?

– Сейчас уже далеко не «ни свет ни заря», и вы бы это заметили, если бы с утра не приняли на грудь. И я пришла не для того, чтобы затевать какой-то спор. Я пришла, потому что мне нужна работа, но явно попала не по адресу. – Я с вызовом смотрю на него. – Клэр велела мне не принимать «нет» за отказ, но я, пожалуй, ее не послушаюсь. Жалость к самому себе – недопустимая для меня роскошь, и я боюсь, как бы эта ваша жалостливость не прилипла и ко мне. Простите, что побеспокоила.

– Вы совсем еще дитя, – недовольно ворчит он. – Что вы можете знать!

– Да, я очень молода, но я вовсе не дитя. Я видела такое, что никому не пожелаешь видеть. Я видела страны, буквально заполоненные злом. Видела, как отправляют целые семьи за решетку и там всех до единого уничтожают. Видела мужчин, которых разрывает снарядами на куски, и женщин, потерявших все, что им было дорого. В мире очень много настоящих трагедий, мсье. Но сплетни совсем не из их числа. Вы хвастаетесь, будто никогда полностью не разоритесь, – но вы уже разорены, потому что сами выбрали такую жизнь.

С этими словами я вешаю на локоть сумочку и торопливо иду к двери, чтобы покинуть этот дом. Я уже берусь за дверную ручку, когда он наконец страдальчески, со вздохом произносит:

– Ладно, согласен. Только, если я вас найму, вы должны пообещать, что перестанете называть меня «мсье». Не перевариваю французский.

Мое сердце от радости начинает биться быстрее.

– Как же мне тогда к вам обращаться?

– Друзья зовут меня Мэдди.

Затем я готовлю яичницу, завариваю крепкий кофе, и мы вместе завтракаем в его маленькой, залитой утренним солнцем кухне. Пока он курит, я рассказываю ему свою историю – на сей раз подробно. Потому что я почему-то поняла, что могу доверить ему все свои секреты, и его ничего не шокирует. Я рассказываю ему и про Maman, и про Энсона, и про Сопротивление. А он рассказывает мне о Ричарде – любви всей его жизни. И как они влюбились друг в друга в первый же вечер знакомства. И как тот умер у него на руках после изматывающей борьбы с раком. И как родственники Ричарда запретили ему присутствовать на похоронах. А я поведала ему о Дороти Шеридан и об Асии, о том, как у меня забрали мою девочку, чтобы тихо ее похоронить, ничего мне при этом не сказав. Мы с ним оба плакали, сцепив ладони над давно опустевшими тарелками. Так мы с ним стали одной семьей – родственные души, связанные горечью потерь и одиночеством.

Часы на камине выбивают приятную мелодию, вырывая меня из воспоминаний. Но я пока что не готова с ними расстаться. Я вновь наполняю вином бокал и беру в руки фото в рамочке, обычно стоящее возле моего локтя, которое снято в тот день, когда мое имя было так же по трафарету выведено на витринном окне под фамилией Мэдди. Он довольно улыбается в объектив и смотрится особенно щеголевато в новом темно-синем костюме в тонкую полоску, отведя назад плечи, выпятив грудь – невероятно гордый своей «пичужкой», как он меня всегда называл.

Это был очень радостный и запоминающийся день, с тортом и шампанским, после чего нас ждал ужин в «Marliave» – в роскошном французском ресторане, о котором Мэдди говорил, будто терпеть его не может, но при этом, похоже, знал там по имени всех официантов. Мы выпили слишком много вина и танцевали до рассвета, празднуя таким образом возрождение Мэдди из пепла.

Разворот курса произошел очень стремительно, большей частью благодаря новой линии вечерних дамских платьев. Мэдди совершенно бесстыдно рекомендовал меня как «кутюрье из Парижа, создававшую свадебные наряды для самых взыскательных особ Европы». И мне неважно было, что это не соответствовало правде, потому