я в жизни не пробовала. Я с жадностью набросилась на них, наевшись до отвала, хотя хозяйка и делала вид, будто не замечает такой ненасытности, и за несколькими чашками кофе я рассказала ей свою историю – или, по крайней мере, те ее фрагменты, которыми могла поделиться.

Она была на десять лет меня старше, но у нас оказалось много общего. Ее привезли в Штаты из Шартра родители еще в самом начале Первой мировой войны, и она научилась своему ремеслу от матери. Ее брат погиб при высадке в Нормандии[48], муж утонул, и теперь она одна, выкручиваясь как могла, растила дочь. Она знала, что такое лишения и потери, а также понимала, насколько для женщины важно суметь найти в жизни свой путь. Она не могла себе позволить меня нанять, но знала человека, который, по слухам, искал девушку, умеющую шить, – одного портного, недавно лишившегося сразу двоих помощников и находящегося теперь в полном унынии.

На обороте старого конверта она написала его имя и адрес и посоветовала заглянуть к нему утром, сослаться на нее и – главное! – не принимать «нет» за окончательный ответ. Перед моим уходом она вручила мне коробочку с выпечкой, перевязанную бечевкой, и велела взять утром с собой – чтобы, как говорится, его задобрить.

И вот утром, сразу после девяти, с коробочкой в руке я постучалась в дверь красивого кирпичного дома на углу Ньюбери-стрит, на витрине которого было выведено золотыми буквами: «Мэддисон».

4 августа 1944 года.

После того как я постучала во второй раз, он наконец открывает дверь – высокий мужчина за пятьдесят в мятом халате из темно-серого шелка и в еще более мятых брюках. У него волнистые волосы цвета ирисок, слегка подернутые сединой, и тонкие усики, которые, как я подозреваю, он подкрашивает карандашом для бровей или специальной мастикой, поскольку они на несколько тонов темнее волос.

– Нет, – недовольно выпаливает он, не дав мне вымолвить ни слова.

Я непонимающе смотрю на него:

– Что, простите?

– Что бы вы ни продавали – мне ничего не нужно.

– Вы Майлз Мэддисон?

– А кто спрашивает?

Он такой сердитый и угрюмый, от него исходит такое пренебрежение, что я едва не разворачиваюсь, чтобы уйти. Но потом вспоминаю данные мне наставления: «Не принимай “нет” за окончательный ответ».

– Меня направила к вам Клэр Брюно. Она сказала, что вы, возможно, ищете того, кто будет выполнять для вас швейные работы.

Он, нахмурясь, проводит ладонью по волосам.

– Клэр?

– Да. Из «Bisous Sucrés». И она просила передать вам это.

Глаза у него бледно-серые, с тяжелыми веками и длинными золотистыми ресницами. При виде коробки они загораются блеском, затем взгляд возвращается ко мне.

– «Мадленки»? – недоверчиво спрашивает он.

– Не знаю. Она только просила вам их отнести – чтобы поднять вам настроение.

Ворча, он все-таки берет у меня из рук коробочку, отворачивается и идет вглубь дома – это, я так понимаю, приглашение войти. Я его принимаю и вскоре оказываюсь в тускло освещенной гостиной, обставленной глубокими кожаными креслами и темными массивными столами. Мне кажется, именно так я всегда представляла себе мужской клуб. Плотные парчовые шторы. Бронзовые светильники с темно-зелеными абажурами. Роскошный турецкий ковер в бордово-шалфейных тонах. Все подобрано со вкусом и отполировано до блеска.

– И что вы от меня хотите? – спрашивает он все тем же ворчливым тоном, как и в дверях. Он успел развязать бечевку на коробочке и теперь заглядывает внутрь, воспринимая меня как помеху предстоящему удовольствию.

– Работу, – невозмутимо отвечаю я. – Клэр сказала, вы остались без помощников. У моей матери вплоть до войны в Париже был свадебный салон. И я с ней там работала.

– Здесь вам не салон, юная леди. И платьев я не шью.

– Разве иголке не все равно, что шить?

Он вздергивает подбородок, косится одним глазом на меня.

– Как вас зовут?

– Солин Руссель, – отвечаю я, стараясь не дрогнуть под его изучающим взглядом. – А вы – Майлз Мэддисон, лучший портной в Бостоне. Так, по крайней мере, отзывалась о вас Клэр. Я хорошо владею иглой, мсье Мэддисон, и вполне способна выполнять любую работу, которую вы мне поручите… И еще – мне позарез нужна работа.

Выражение его лица немного смягчается, но глаза все с той же холодностью разглядывают меня. Медленно, оценивающе. Отсутствие шляпки и штопаное-перештопаное платье, поношенные туфли и порядком потертая сумочка, отсутствие кольца на пальце. В точности как у Maman, оценивавшей потенциальную заказчицу, его взгляд не упускает ни единой детали.

– Да уж, – сухо говорит он. – В этом трудно усомниться. А что еще рассказала вам обо мне Клэр?

Я хмурю лоб, не совсем понимая, что он имеет в виду.

– Больше ничего.

– Не рассказала, почему я вдруг лишился обоих помощников?

Я мотаю головой, уже встревоженная тем, к чему он, возможно, клонит.

– Я так полагаю, вы не замужем.

– Нет.

– Нет. Так я и думал. И сколько вам – восемнадцать?

– Двадцать один.

– Очевидно, вы мало знакомы с этим миром?

– Я хорошо знакома с этим миром, мсье. Намного лучше, чем мне бы того хотелось.

– Что ж, ладно, – говорит он, проходя к небольшому бару в углу гостиной и доставая себе стакан. – В этом мы с вами похожи. Может быть, мне надо рассказать вам свою историю, прежде чем мы двинемся дальше. – Он наливает себе в стакан на пару дюймов прозрачной жидкости, смотрит на нее пару мгновений, потом разворачивается, словно внезапно вспомнив о хороших манерах. – Простите. Могу я предложить вам выпить?

Мой взгляд непроизвольно переходит к часам на каминной полке. Еще даже нет десяти.

– Благодарю, но нет. В этот час я в основном предпочитаю кофе.

– Как вам угодно. – Он поднимает, будто в тосте, стакан, затем делает большой глоток и тут же морщится. Потом, отвернувшись, доливает себе напиток, и я уже начинаю гадать, не забыл ли он снова обо мне.

– Вы собирались рассказать мне свою историю, – напоминаю я.

– Ах да, свою историю. Ладно, как скажете. Видите ли, я обслуживаю весьма состоятельную клиентуру, мисс Руссель… Вернее, обслуживал. Утонченных аристократов – как они о себе заявляют. Важных людей при важных должностях. Мужчин с деньгами и властью, и с именем, восходящим к кровавому сословию пэров. У этих людей тоже есть свои секреты. Но только не от меня. Я вижу своих заказчиков раздетыми – прямо как врач. И эти отношения ведут к некоторой… как бы это сказать… доверительности. Я в курсе, кого из них подводит здоровье, у кого – финансовые затруднения, кому повезло на бирже, кто бегает от жены к любовнице, а кто изменяет любовнице со смазливой новой тренершей в теннисном клубе.

Он выдерживает паузу, ожидая, по-видимому, что я зардеюсь или засмущаюсь. Когда же этого не происходит, он продолжает рассказ:

– Как вы, должно быть, угадали, мне редко случается проводить время в обществе тех мужчин, которых я одеваю. Мое положение намного ниже, чем у них. Однако несколько недель назад я был с друзьями в баре отеля «Statler» и случайно наткнулся на своего нового клиента. Одного политика, имеющего жену, важную светскую даму, и большущие планы на карьерную лестницу.

Он на миг умолкает, принимая мелодраматическую позу и соответствующий тон:

– Лоуренс Тейт – из тех самых Тейтов, отцов-основателей с «Мэйфлауэра». Великая честь для меня!.. Нет необходимости объяснять, насколько я был удивлен, увидев его там. Хотя и не настолько сильно, как он, увидев меня в баре.

– А почему?

Мэддисон весело смотрит на меня с нескрываемым изумлением, с откровенно сексуальной улыбкой, и я вдруг понимаю, что он на самом деле красив – или, по крайней мере, был таким совсем недавно.

– Потому что, милая моя девочка, тот клуб, о котором я говорю, как правило, не посещают господа с башни из слоновой кости, ищущие себе благовоспитанных юных леди. Там собираются те, кто ищет любовников-мужчин, и у них не такие знатные фамилии.

Я в ответ молчу.

– Вы понимаете, о чем я говорю?

– Oui, – невозмутимо отвечаю я. – Понимаю.

Я снова взглядываю на часы и чувствую растущее нетерпение. Я пришла сюда получить работу. И если его ответ «нет», то мне надо снова продолжать поиски.

– Так вы берете меня на работу или нет, мсье?

Майлз опрокидывает в себя содержимое стакана и отворачивается вновь, чтобы его наполнить. Его рука с бутылкой заметно дрожит, и сквозь все его фанфаронство я первый раз вижу скрывающуюся под этим слабость и уязвимость. Я понимаю, что на самом деле он вконец разбит и, возможно, к тому же болен. И последнее, что сейчас ему необходимо, это новая порция выпивки.

– Не пейте больше, – говорю я, перехватывая из его руки стакан. – Давайте я вам вместо этого приготовлю что-нибудь поесть, а вы расскажете