Я сонно моргаю, пытаясь придумать объяснение. Он включил в комнате люстру, и яркий свет режет глаза.

– Простите… – От слез мое горло саднит, и звуки напоминают скрежет. – Я лишь хотела увидеть его комнату, побыть рядом с его вещами…

Перселл проходит к столу, где я оставила выдвинутым ящик, берет в руки рамку с треснувшим стеклом и всматривается в фото. С того момента, как я видела Оуэна последний раз, он успел побриться, однако на нем все тот же мятый кардиган с засученными до локтей рукавами. Я вскакиваю, глядя, как он нагибается и поднимает с пола университетский альбом Энсона. Мгновение его ладонь скользит по переплету, как будто Оуэн собирается его раскрыть. Но вместо этого Перселл резко разворачивается ко мне, и его лицо оказывается так близко к моему, что я ощущаю затхлый запах его лосьона для волос и несвежей одежды.

– Ты не имеешь права прикасаться к вещам моего сына. Или же валяться на его кровати. У тебя вообще нет никакого права здесь находиться. Это – не твой дом.

Я непроизвольно отшатываюсь назад. Злость Оуэна по отношению ко мне ужасает. В нос ударяет его кислое после вчерашних возлияний дыхание.

– Я просто искала какую-нибудь фотографию Энсона и нашла в столе альбом его курса. Присела на кровать посмотреть и, видимо, заснула.

Он прищуривается, глядя на меня, словно осененный внезапной мыслью.

– Зачем это тебе понадобилась фотография моего сына?

– Я хотела видеть его лицо, – мягко, почти умоляюще объясняю я. – И оставить себе что-нибудь на память о нем. Несессер Энсона – единственное, что у меня было, и вы его отобрали. Поэтому я подумала…

– Убирайся из этой комнаты! – рычит он, указывая пальцем на дверь. – Или же я сам тебя отсюда выволоку!

Слезы вдруг застилают глаза, но я не хочу сейчас плакать.

– У меня будет ребенок, – тихо произношу я. – Ребенок Энсона.

Его взгляд опускается к моему животу, затем вновь возвращается к лицу, едва ли не искрясь новым обвинением.

– Полагаю, примерно чего-то подобного мне и следовало ожидать. Теперь, когда ты поняла, что свадьбой не пахнет, ты решила сделать новый ход. Интересно, мой сын об этом знает?

Я отрицательно качаю головой:

– Я поняла это только вчера. После того, как вы показали мне телеграмму.

– Какое своевременное совпадение, должен заметить!

Его бесчувственность меня изумляет.

– Ваш сын уже не вернется домой, а я ношу его дитя. И это все, что вы мне можете сказать?

Он презрительно смотрит на меня сверху вниз:

– Я вовсе не оспариваю тот факт, что ты носишь дитя. Только дурочка может соврать о том, что со временем и так станет очевидным. И хотя я много в каких вещах тебя подозреваю – глупость уж точно не в их числе. Вот только никто не может точно утверждать, кто именно отец этого ребенка. – Сделав паузу, он окидывает меня брезгливым взглядом. – Насколько я понимаю, даже ты этого не знаешь.

Прежде я и представить не могла, насколько больно могут ранить слова!

– Вы сами не верите в то, что сейчас сказали. Вы не вправе так думать.

– Не вправе?! – И его рот отвратительно округляется от гнева. – Знаем мы таких дамочек, как ты! Умелиц по заманиванию наших юношей в брачный капкан. И ведь почти уже сработало! Тебе не только удалось переплыть огромный синий океан – ты еще и водворилась в мой дом. Тебе даже удалось приручить мою дочь! Вот только телеграммы такой в твоих планах не было. Верно?

– Это неправда! Все было совсем не так!

– Избавь меня от своего возмущения. Это тебе ничего хорошего не даст!

Оуэн подходит к столу и, наскоро оглядев треснутую рамку, сует ее обратно в ящик. Когда он поворачивается ко мне снова, лицо его сурово и напрочь лишено эмоций.

– Ты думала, что такая умная – явилась на мой порог со своей коробкой с тряпками. Ты рассчитывала, я просто закрою на это глаза и позволю, чтобы ты, довольная, шла к алтарю с моим сыном? Но этого ни за что бы не случилось! А теперь ты думаешь, что твое пузо тебя спасет? Что ребенок позволит тебе что-то поиметь от Перселлов. Изволили просчитаться, мадемуазель! У твоего ребенка ничего не будет от Перселлов – ни имени, ни чего-либо еще. И вам обоим здесь больше не место.

Я пристально смотрю на него, постепенно сознавая всю реальность ситуации, в которой оказалась. Я для него – ненужное неудобство, ошибка, которую необходимо исправить. И чем скорее, тем лучше.

– Вы в самом деле так жестоки и настолько полны ненависти, что сможете спокойно жить, отвернувшись от собственного внука или внучки? Неужели Тия тоже сможет с этим жить?

Он напрягается, сжав кулаки.

– Моя дочь ничего не должна знать о тебе и твоей беременности. Равно как и о судьбе своего брата. Я понятно выражаюсь? Я устроил так, что она отправится учиться в Коннектикут. Уезжает она послезавтра. И до тех пор, пока она не уедет, ты будешь держаться от нее подальше. А к тому времени, как она вернется, тебя здесь уже не будет.

Эта мысль повергает меня в страх. У меня здесь никого нет, как нет ни денег, ни работы. Но сейчас главная моя тревога – о несчастной Тии.

– Можно я хотя бы с ней попрощаюсь?

– Нет, нельзя. Я не хочу, чтобы ты и дальше воздействовала на нее.

Мне уже нечего ему сказать. Он все для себя решил. И по поводу меня, и по поводу всего прочего.

– Что же будет дальше? – просто спрашиваю я.

– Необходимо предпринять кое-какие действия. По устранению негативных последствий. Денег у тебя, я так полагаю, нет?

– Совсем немного, и те не американские.

– Я знаю одного человека в Провиденсе. Это врач, который как раз работает с такими женщинами, как ты.

– С женщинами, как я? Что вы имеете в виду?

– Вот что: с незамужними, беременными, не имеющими близких родственников или средств к существованию. Я ему сегодня же позвоню, и начнем приготовления.

Я чувствую, как бледнею. В Париже были женщины, специализировавшиеся на подобных вещах. Сведущие в снадобьях и… производившие некоторые процедуры. Avorteuses[46]. Я скрещиваю руки на животе, словно инстинктивно пытаясь его защитить.

– Какого рода… приготовления?

– Нужно договориться о месте, где тебя примут. Найти подходящую семью, которая готова усыновить ребенка. Помочь тебе подняться на ноги, когда все это будет позади. А ты что подумала?

Я мотаю головой, не в силах произнести это слово вслух.

Оуэн опускает глаза в пол, явно чувствуя себя неудобно.

– Я не жестокий варвар, что бы ты обо мне ни думала. Но я не допущу, чтобы твое положение стало достоянием общественности и окружило скандальными сплетнями меня и мою дочь. Никто не будет знать о твоей связи с моим сыном – и тогда все останется, как я уже сказал. И если ты действительно такая умная, как мне показалось, то и ты тоже будешь следовать моему плану. Будь это кино – я бы тотчас выписал тебе чек или помог организовать какой-нибудь маленький бизнес, на этом бы все и закончилось. Но у нас тут не кино. В реальном мире подобное участие будет скорее принято за признание некоего факта, нежели за то, чем это является на самом деле. Простым проявлением христианской доброты.

– Это ваша доброта? Обращаться со мной, как с какой-то мелкой интриганкой – притом что я вообще ничего у вас не просила?

Оуэн доходит до двери, как будто и не слыша моих слов.

– Разговор окончен. Осталось лишь сказать, что, если ты надумаешь портить мне жизнь, если попытаешься как-то связаться с моей дочерью или вообще хоть одной живой душе сболтнешь имя моего сына – я уничтожу тебя. Иными словами, мисс Руссель: я могу помочь, но могу и погубить. Выбирай.

Я стою как оглушенная, усваивая этот ультиматум и вглядываясь в человека, которого еще недавно предполагала увидеть в роли свекра. С какой холодностью он хочет избавиться от меня! Такой жесткий, деловой и несгибаемый. Предлагая мне заключить сделку. Нацелившись поскорее прибрать непредвиденный беспорядок. Энсон когда-то назвал его «пугающе внушительным», и он не ошибся. Его отец уже все за всех продумал.

Хотя кое в чем Оуэн все же прав. У меня действительно мало выбора. Точнее, его просто нет. Мне нужно жилье – причем достаточно чистое и безопасное – до тех пор, пока я не найду работу и не устрою как-то свою жизнь. И я приму то, что он мне предлагает. Вот только ребенку не надо подыскивать семью. Его семьей буду я.

Глава 30