а это было полвека назад. Тогда случилось большое трясение земли, не у нас, где-то в далеких краях, но по хребтам гор волна докатилась и сюда.

Я посмотрела на них, увидела, что они не понимают, и пояснила:

– Ну, как собака встряхивается от холки до кончика хвоста, так и горы… В тот раз получилось Поющее ущелье, и пришлось временно пустить дорогу в обход, потому что мост через эту пропасть даже горномогучие наводили добрых пять лет.

– Ущелье? Мост? Это где Гремучий водопад? – нахмурился Чарим.

– Он самый. Сперва его не было, но потом из-за того, что горы сдвинулись с места, изменилось русло подземной реки, и она начала затапливать пещеры. Тогда ее и отвели в ущелье, – припомнила я рассказы отца. – Теперь там не только ветер поет, но и водопад гремит, а еще в ущелье всегда множество радуг, иногда даже лунные видно…

Я поняла, что наговорила много лишнего, и прикусила язык.

– Ну, так Альена говорила, – добавила я на всякий случай. – Она очень любила рассказывать про родные края.

К счастью, спутникам моим было не до лунных радуг.

– Сдается мне, одного вола этой ораве будет мало, – пробормотал Марон. – Что делать-то? Костры жечь? Так не из чего, дров разве что на одну ночь хватит, даже если все возы порубить!

– Давайте возы в круг, волов и лошадей в центр, – велел Чарим, – хоть так…

– Да толку-то, если их там десятки?!

Пока они перебранивались, я отошла в сторону и вслушалась.

Похоже, Семерка пела не только о грядущей беде, было еще кое-что…

«Потеряли-и-и… – низким гудящим басом выводил Тот-кто-старше. – Не верну-у-у-уть…»

«Где? Где? Где?» – взлаивали легколапые.

«Не верну-у-у-уть, – тоскливо повторяли за вожаками чутконосые. – Не найти-и-и-и…»

«Нужна! Нужна! Нужна!»

– Я иду-у-у! – не выдержала я. Подумала еще: услышат ли они меня? Узнают ли мой голос, искаженный маской, да и вообще изменившийся за несколько лет, но повторила, приложив ладони раковиной ко рту: – Иду-у-у! Возвращаю-у-у-усь!

Хор смолк, как отрезало, а я только хотела добавить «Ждите!», как Чарим с размаху закрыл мне рот ладонью.

– Ты сдурел?! Ты что творишь?..

А я только теперь сообразила: я же не по-людски отвечала, и что мог подумать Чарим? Что я дразню диких зверей?

Он вдруг отпрянул, глядя на меня с недоумением и даже испугом.

– Вы что, с ума посходили? – присоединился к нему Вител. – Ленни! Нашел время баловаться!

– Я не баловался, – мрачно сказала я, и словно в ответ на мои слова хор грянул с новой силой, но на этот раз не тоскливо.

«Верну-у-улась!» – во всю глотку выли старшие, уже не соблюдая очередности.

«Идем! Идем! Жди! Жди! Жди!» – завывал и лаял на разные голоса молодняк.

– Вот за каким лешим ты их растревожил? – зло спросил Вител и повернулся к напарнику, не дожидаясь моего ответа. – А ты что скачешь, как лягушка?

– Да я ему рот зажал… – Чарим посмотрел на свою ладонь, – и будто обжегся, до того лицо холодное!

– Так морозит же, вот и холодное, – буркнула я, – как еще уши не отвалились…

– Нет, я сперва за нормальную физиономию схватился – нос, усишки эти, кожа как кожа… А под ней будто бы что-то твердое, гладкое и ледяное!

– Хватит выдумывать, – мрачно ответил Вител. – А тебе, Ленни, я б всыпал за такие шуточки, да только…

– Они уже здесь, – каким-то странным тоном выговорил Чарим и потянулся за ножом. Нож у него был знатный, в моей руке сошел бы за настоящий меч. – Когда успели? Ведь были далеко…

Я могла бы сказать, что чутконосые знают такие тропы, какие людям и не снились, но это было явно не к месту и не ко времени.

Из темноты соткались серые тени – одна, две, десяток… Потом я бросила считать: похоже, навстречу мне явились все.

– Мама… – вдруг тоненько и жалобно произнес Мак и схватился за пегого вола, который вовсе остолбенел от ужаса.

– Ну все, – прошептал Вител, осеняя себя знаком Создателя. – Повидал дочек…

Чутконосые стояли неподвижно, только глаза сверкали, как сотни маленьких лун, а под ногами у них вились легколапые, в темноте похожие на языки серебристого пламени – уже перелиняли на зиму, летом-то они бурые, а по осени огненно-рыжие.

– Я вернулась, – повторила я, когда вперед выступил громадный снежно-седой зверь (прочие посторонились, давая дорогу), и шагнула ему навстречу.

Чарим дернулся было удержать меня за плечо, но не успел.

Снять маску или нет? Узнают они меня в облике Ленни Тора?

«Лучше снять, – подумала я, – из уважения к зверям. А с людьми потом так и так объясняться! Хотя, может, не заметят? Я же спиной к ним стою, а костер… что там того костра, теней больше, чем света!»

Тот-кто-старше потянулся ко мне чутким носом, глубоко вдохнул… и вдруг сел, ухмыльнувшись во всю пасть. И вот тогда-то я не удержалась, заревела в голос и кинулась к нему на шею, а он уселся, как ученая собака, на задние лапы, передними обняв меня, как много-много лет назад, когда я еще могла кататься на нем верхом… И то и дело лизал то в ухо, то в щеки, по которым градом катились слезы. От него пахло снегом, теплым мехом и совсем немного – диким зверем, ведь чутконосые – совсем не то же самое, что равнинные волки…

И Шестеро сильных подошли, чтобы обнюхать меня и убедиться – да, в самом деле, пропажа вернулась! Я не узнала только одного: вместо Корноухого теперь был другой вожак, помоложе.

– Мамочка… – повторил Мак, когда звери снова уселись в круг и взвыли на этот раз так, что горы отозвались грохотом небольшой лавины.

– Ленни, – шепотом позвал Чарим, – ты…

– Меня так называли дома, – ответила я, не оборачиваясь, и едва узнала собственный голос, так привыкла к звучанию юношеского.

– А это… как же?

– Друзья пришли, – сказала я и встала. Поднялся и Тот-кто-старше, и голова его была на уровне пояса взрослого мужчины. – Теперь бояться нечего. Только вола все равно придется отдать в уплату. Просто отойдите, они сами заберут, они знают которого.

Один из вожаков, Меченый, со шрамом через всю морду, коротко фыркнул, и молодые охотники окружили бурого вола и погнали куда-то в темноту. Он не сопротивлялся и не пытался убежать, шел послушно, будто понимал, что его ждет избавление от мучений, а смерть будет быстрой и легкой – зубы чутконосых режут лучше самого острого ножа.

– Им на всех не хватит, – прошептал Вител.

– И не надо. Это символ. Знак того, что люди не забыли законы, те, что древнее их самих.

– А эти так