и клюва не кажет. И так он ее приманивал, и этак – не глядит в его сторону, хоть плачь! И тогда… – Марон помолчал. – Тогда богач позвал своих работников и велел им проследить, когда сосед птичке угощение вынесет, и насыпать вместо него пьяного зерна. А как она прилетит, наклюется и уснет, схватить и посадить в клетку, а все соседское хозяйство палом пустить, чтобы никто никогда секрета не узнал.

Я почувствовала, как у меня начинают дрожать губы, и прикрыла рот ладонью.

– Птичке много ль надо? Раз клюнула пьяного зерна, два – и обеспамятела. Тут-то ее в клетку и посадили и богачу принесли. Клетка большая была, золоченая, внутри, как полагается, и поилка, и кормушка, и чуть ли не пуховая постелька, – нараспев говорил возчик, покачиваясь в такт словам, совсем как наша дряхлая служанка в Сайторе: почти слепая, она доживала век в замке, а когда женщины шили, рассказывала сказки и были. – Только птичка петь перестала. Зернышко клюнет, воды попьет и сидит себе на жердочке, перья чистит – не золотые уже, серенькие, как обычно у птичек-невеличек. А у богача поля-то родят, колос в человечий рост, да зерна нет, солома одна, коровы телят не приносят и тела не нагуливают, молоко пустое, на овцах шерсти вроде много, а состригут – колтуны одни… Ну и однажды чистила служанка птичью клетку, забыла дверцу притворить, а птичка – порх! – и улетела в родной лес. Только серые перья остались, и те сразу в пыль рассыпались, а с ними и все нажитое добро богача-соседа…

– Это я, что ли, птичка? – Я невольно шмыгнула носом. – Скажи, ты это сейчас придумал, Марон?

– Да куда мне такое выдумать?! – испугался он. – Прабабка сказывала, давно уж, я под стол пешком ходил…

– У нас точно такая же сказка есть, – повторил Чарим, – только там не птичка, а змейка или ящерка, а еще, бывает, золотая кобылица, и не поля, а пастбища и табуны со стадами. Суть-то одна: в неволе такие не живут и удачи не приносят, хоть ты замучай их своей заботой! Если она не от сердца идет, не от любви, добра не жди.

– Но это же сказка! – произнесла я. – А я… я человек, я же не могу быть…

Я осеклась, вспомнив, как потускнели, а потом вовсе поседели мои волосы, когда я оказалась в княжеском замке. А еще слова старика Раве про пустые колосья и солому: он явно думал, что я понимаю, о чем он говорит… И эти возчики: Чарим сказал, что я приношу им удачу. А мне только и нужно было, что оказаться среди обычных людей, которые не заботились обо мне через силу, выгоды ради, просто приняли к себе нескладеху Ленни Тора… И вот поди ж ты – им везти начало, а у меня снова волосы завились, того и гляди зазолотятся!

Князю нужно было не только избавление от проклятия, но и богатство. Мадита сказала, никто из его семейства ничего другого не любил, и пусть Даккор заботился обо мне, он держал меня в клетке. Дорогой, удобной, просторной клетке… Он не получил ничего.

А как же отец? Богатство рода Сайтор… Я что же, была просто его золотым талисманом?!

– Ты говори, да не заговаривайся!

От подзатыльника Витела я едва не полетела носом в землю и поняла, что последние слова произнесла вслух.

– Думай, что несешь! Я твоего отца помню, да и других с перевала знавал… И ты вспомни: и родителей, и Ривона этого, и кормилицу свою, всех домочадцев, челядь, да хоть пастухов – они тебя по приказу любили, что ли? А ты их?

Я помотала головой.

– Я-то не знала, а они… много ли ребенку надо?

– Что, и мать твою силой тебя любить принудили? – прищурился Чарим. – И этих вот, острозубых?

– Это чутконосые, – непроизвольно поправила я, – острозубые живут выше в горах.

– Неважно! Они, по-твоему, тоже выгоды ради такое устроили? Людям не доверяешь, так хоть зверей не обижай!

Словно в ответ на его слова неподалеку раздался короткий вой – это перекликались сторожа.

– Ты потише, – хмуро сказал Чарим напарнику, – довел девку…

– Я?! А кто байки рассказывать начал?! – возмутился Вител и обратился ко мне: – А ты не реви, не реви, говорю, а то в ручей макну! Еще слово дурное о родителях скажешь – точно искупаю!

Но слезы у меня лились ручьем. Наверно, я за все годы жизни в княжеском замке столько не выплакала, там я всегда старалась держать себя в руках, а тут будто плотину в горах прорвало…

Вител все-таки отволок меня к ручью. Спасибо окунать не стал, вода уже была ледяной, просто умыл – широченная шершавая ладонь больно царапала мне лицо, но я терпела.

– У меня дочки – тебе ровесницы, немного помладше, – сказал он, за шкирку волоча обратно к костру, – тоже чуть что – в слезы. Да они-то просто дуркуют, возраст такой, а тебе вон как досталось… Как еще до сих пор держалась?

– Привыкла, – ответила я немного гнусаво – нос распух от слез. – А тут еще такие… сказки.

– На то они и сказки, что их как угодно понимать можно, – серьезно ответил Вител и усадил меня на место. – Ты вот что… Матушка твоя откуда родом была? Я ее видал раз или два – здорово вы с нею похожи, только статью ты в отца пошла. А так, помню, едем мимо, а она мужу с башни машет – и золотая грива по ветру стелется, будто княжеский штандарт…

– Было такое, – подтвердил Бурин. Кажется, он сам не рад был, что заговорил.

Мама в самом деле всегда носила волосы распущенными, прилично это или нет, только подбирала на висках, чтобы не мешали, а при гостях надевала покрывало или вуаль, да еще драгоценные венцы – их у нее было превеликое множество, и я обожала примерять их перед старинным зеркалом…

– Она родом из Ллаэн-Тагари, – ответила я. – Это за перевалом. Я никогда там не была, а она всегда сокрушалась, что навестить родню получается раз в три года, очень уж путь далекий. И ругалась в шутку на отца, мол, оторвал от родных корней, привез в горы, в которых былинка-то не вырастет, какие там деревья!

– Ругалась, значит?

– Ну да, особенно зимой, когда дрова берегли. А потом по весне расцветали верхние луга, и… – Я снова шмыгнула носом. – А осенью в долине леса почти такие же, как у нее дома, я помню, она говорила…

– А где это – Ллаэн-Тагари? – с трудом выговорил Мак. – Никогда не