и сам принялся карабкаться наверх. Получалось у него плохо, но, в конце концов, и он укрылся в кроне. Расположился неподалеку от примата и попытался, было, также вольготно разлечься на ветви, но едва не упал. С трудом удерживая равновесие, он, как смог, устроился и, подобно другу, замер.

Поезд между тем приблизился, и стала видна вся небольшая процессия: дроги, фургоны и коляски. Но двинулся не к дубу, а повернул к незамеченной друзьями свежевыкопанной могиле. Она была совсем неглубока: приверженцу буддизма не гоже лежать слишком глубоко в земле бледнолицых варваров-христиан. Но насколько она была мала, эта могила! Даже Ромул не смог бы поместиться в ней, не говоря о его гиганте-товарище. Ступня у него, возможно, и поместилась бы, но и только.

Могила же была такой маленькой потому, что предназначалась малышке по имени Ван Тай – здесь ее хрупкие косточки должны были упокоиться на долгие двадцать четыре месяца на глубине не менее трех футов – как и полагается по закону. Примат и его товарищ с интересом наблюдали за происходящим. Впрочем, поначалу интерес этот оказался смазан испугом: едва процессия приблизилась к могиле, как разом загудели гобои, зазвенели медные тарелки и бубны, пронзительно вступили скрипки. Но какофония закончилась вскоре – панихида по малышке Ван Тай не могла быть долгой в силу того, что нагрешить она в своей короткой жизни не успела.

Среди собравшихся находилась миниатюрная женщина. Ее сотрясали рыдания безутешного горя. У малышки Ван Тай была мать, а у любой матери – материнское сердце. Она была простой женщиной, заурядной азиаткой в странных одеяниях и шароварах и в такой необычной, на взгляд белого человека, обуви. И хотя иссиня-черные ее волосы были аккуратно уложены и заколоты, а глаза искусно подведены, но лицо искажало страдание, а щеки заливались слезами. Она присела, вокруг расположились те, кто прибыл вместе с нею. И немедленно скорбь – самое глубокое и искреннее из человеческих чувств, которое даже время неспособно исцелить – охватило их.

Наконец люди положили маленькую Ван Тай в могилку. Сожгли бумажки с молитвами, а затем и свечи на алтаре. Ни Ромул, ни Мозес, разумеется, не догадывались, что все это для ангелов – те должны были унести душу малышки в горние выси синих небес, но смотрели внимательно и ощущали эмоции маленькой женщины. А потом могилку закопали, землекопы отложили инструмент и отбыли. Следом за ними и согбенная горем миниатюрная женщина ушла, неся в себе свою боль. А вскоре растаял и столб пыли вдали… Купол обсерватории на горе Гамильтон вновь поменял цвет и из ярко-медного превратился в тускло-золотой; на склонах гор Санта-Круз залегли темно-фиолетовые тени, и холод шел от них, и глядели они мрачно на фоне густо-бордовых небес на западе... Как-то разом, слаженным хором, застрекотали сверчки в кроне старого дуба и кругом, и тихой дремой опустилась ночь.

Две пары голодных глаз углядели яства, разложенные подле могилы, две пары ноздрей, широко раздуваясь, жадно тянули аромат пищи… И вот, первым с дерева ловко спрыгнул Ромул, следом за ним, с шумом, треском и сопением, спустился – почти упал – Мозес.

Ангелы малютки Ван Тай остались голодны, а ведь путь от Небес христианских в Небеса Востока – ох как долог! Два преступника сделали свое дело – в мгновение ока, громко чавкая, смели все съедобные приношения и жертвы.

Насытившись, они принялись за другое дело. Ромул приметил, куда спрятали инструменты рабочие, и вернулся с лопатами. Восторженно гукая, за лопату следом за приматом взялся и идиот, и работа закипела – комья земли полетели в разные стороны! Не больше трех футов грунта отделяло малютку Ван Тай от поверхности…

* * *

Худенькая желтолицая женщина так и не смогла уснуть на своем жестком ложе: безутешное горе душило ее, маленькое тело то и дело сотрясали рыдания. Даже звуки утра в китайском квартале Сан-Хосе – такие привычные и родные – не принесли ей облегчения: скорбь тяжким грузом давила на плечи. Но она встала, как обычно, на рассвете – когда из-за горы Гамильтон выползает ослепительно желтое солнце, зажигая нестерпимым для глаз светом купола обсерватории. Она слышала гортанные крики ранних торговцев, которые уже раскладывали свои товары в дурно пахнущих переулках, вышла за порог и заплакала. Слезы ее катились по щекам, падали вниз и терялись в жемчужной росе на траве у крыльца. Кем она была? Никем. Маленькой желтолицей азиаткой, придавленной безутешным горем. Какую радость могло ей принести утро и лучи ласковые солнца? Разве могли радовать ее крики детей – маленьких девочек и мальчиков? Прежде ее утешали мысли о далекой родине – Китае, но только не теперь.

Боль в сердце и залитые слезами глаза помешали ей сразу разглядеть странную процессию, что двигалась по переулку по направлению к ее дому. А группа была примечательная: белые мужчины вели трех персонажей. Двое из них были людьми, один – человекообразной обезьяной. Но все трое извлечены из царства свободы и вновь ввергнуты в рабство. Двое из свободы жизни, а один – точнее одна – из той безграничной свободы, что дарует только смерть.

Всех троих нашли на рассвете. Они мирно спали, сплетясь в объятьях подле вскрытой могилы малышки Ван Тай и ее пустого гробика. Досужие умы, быть может, рассудят: по причине низкой квалификации местные эскулапы решили, что малышка Ван Тай умерла, потому ее и похоронили заживо. Примат и его товарищ из пустого озорства разрыли могилу, стали тормошить малышку и тем вернули ее к жизни. Но к чему эти разговоры? Не довольно ли того, что оба негодяя были схвачены и ввергнуты в первобытное – рабское состояние, а маленькая желтолицая азиатка смогла прижать к своей груди собственное дитя, и ее сердце вновь открылось радости и солнечному свету?

Перевод с английского: Андрей Танасейчук

Эссе

Андрей ТАНАСЕЙЧУК

УИЛЬЯМ МОРРОУ: СОЧИНИТЕЛЬ «СТРАННЫХ» ИСТОРИЙ

«У. Ч. Морроу, живший в Сан-Хосе, Калифорния, обладал поразительным даром писать страшные истории. Его рассказы заставляли читателя буквально наяву чувствовать, как по спине, извиваясь, скользит змея с омерзительно холодной кожей, а от ужаса шевелятся волосы. Многих от его историй бросало в дрожь, а кое-кто даже не находил в себе смелости читать их в уединении», – эти слова принадлежат Амброзу Бирсу, хорошо знавшему писателя и его творчество. Морроу был его учеником и, отчасти, последователем. К тому же первые рассказы начинающего сочинителя появились в калифорнийских