серебристо-зеленый глянец, похожий на металл, но растущий, пульсирующий в такт с пыхтением паровоза, с гулом рельсов…

…А в первом классе разразился скандал. Пассажиры жалуются, что не могут уснуть, что видят в зеркале не свое отражение. В уборной третьего класса разбили зеркало.

Вэйвэй разглядывает кричаще-алый порез на правой ладони, оставленный осколком стекла. Вместо своего лица она видит в зеркале искаженный образ хитрого, жуткого существа с голодными глазами. Кровь капает на черно-белые плитки уборной, а Вэйвэй все стоит, не в силах оторвать взгляд от зеркала.

– Я должна была это сделать, – говорит женщина с окровавленными руками, прижимаясь спиной к стене и глядя на разбитое зеркало. – Оно лгало мне! Лгало!

Но Вэйвэй думает: «Возможно, оно говорило правду…»

…А капитана приводит в ярость пейзаж. Они стоят в наблюдательной башне, а внизу лежит огромное озеро, почти белое под солнцем уходящего лета. Горизонт растворяется в выцветшем небе. Капитан кричит, чтобы Вэйвэй опустила жалюзи и скрыла от глаз все, что находится снаружи.

– Может, мне сходить за доктором?

– Нет.

– Тогда я принесу воды…

Вэйвэй хочется поскорей уйти из башни, подальше от непривычного образа капитана. Она направляется к двери.

– Как мы выносим это?

Вэйвэй останавливается.

Капитан поднимает взгляд, у нее бледная, липкая кожа.

– Неужели ты не чувствуешь? Оно словно пытается войти… Оно постоянно здесь, постоянно растет, что бы мы ни делали, какими бы сильными ни были… Как ты это выносишь?

Вэйвэй смотрит, пригвожденная к месту неистовым взглядом, и видит капитана такой, какая есть, без маски, – испуганной. Боящейся ландшафта за стеклом. Она и думать не думала, что капитан способна испытывать страх. Стены поезда внезапно становятся не такими уж крепкими, пол – не настолько прочным.

– Вы нездоровы, – шепчет Вэйвэй. – Разрешите, я отведу вас в вашу каюту.

Но капитан только отмахивается:

– Оставь меня.

– Но вы же не…

– Сказано, уйди!

Она оборачивается с такой свирепостью на лице, что Вэйвэй со всех ног сбегает вниз по лестнице в темноту…

…А неподвижность в спальном вагоне третьего класса потрясает сильней, чем все, что она видела прежде. Пассажиры просто спят, но так тихо, что приходится искать признаки жизни. Да, они есть: медленное вздымание груди, приоткрытые губы. В вагоне горят лампы, но занавески раздвинуты. Вэйвэй улавливает слабый звук, на самой границе слышимости. Что-то потрескивает. Вокруг ближайшего окна металлический глянец – такой же она заметила на стене будки машиниста, – и он пульсирует жизнью. Вэйвэй прикладывает руку и чувствует знакомый медленный ритм. Под ее пальцами серебрятся нити, тянущиеся от одного окна к другому. Снова слышится треск, и окно раскалывается…

– Вернись!

Она отдергивает руку от лишайника на стене. Елена склоняется к ней:

– Как чувствуешь себя? Что видела?

Вэйвэй пытается подобрать слова и снова ощущает, как оживает, а затем умирает стекло. Она все еще видит светящиеся споры, плывущие в темноте. Забытые дни предыдущего рейса. Поезд изменился. Он захвачен.

– Дело не в стекле, – шепчет она. – Компания ошиблась, в стене одного из вагонов уже была прореха, и это через нее проник внешний мир.

Она вспоминает споры, скачущие к топке. Вспоминает, как целеустремленно они двигались.

– Что случилось?

Вэйвэй узнает выражение лица Елены, такие же голодные глаза, какими та смотрела на птиц и лис за окном. На всех существ, что звали ее, но не подпускали к себе.

– Мы были частью всего этого. Были соединены с ним.

Голос Вэйвэй звучит чуть громче шепота. Она касается выпуклого шрама на ладони, вспоминает, как вытаскивала осколок стекла. Вспоминает отражение в разбитом зеркале – маленькое, злобное, хищное существо. Как будто она вдруг увидела свою половину, которую прежде скрывала.

– Нам показали другую сторону нас самих. А потом…

Стекло треснуло. Связь оборвалась. И это причиняет такую же боль, какую она испытывает, когда поезд останавливается.

– Вот это ты и чувствуешь? – выдавливает она из себя. – Пустоту?

– Пустоту… – повторяет Елена, будто пробуя слово на вкус. – Там, снаружи, среди травы, деревьев и воды, я снова ощущала силу. И думала, что вернулась домой.

Вэйвэй ждет продолжения.

– Но я предала свой дом. Я покинула его, и он больше не рад моему возращению. Он тоже многому научился. Он тоже изменился.

«У нас, – думает Вэйвэй. – Он научился у нас – у лучшей и худшей наших половин».

Кровь стучит у нее в висках.

– Но что это означает?

Елена прижимается спиной к стене:

– Это означает, что они уже не остановятся. Каким бы ни был прочным поезд, ничто их больше не может сдержать.

Нити

Утреннее солнце освещает узоры на окне, насыщая их красочной жизнью. Генри Грей распрямляет сведенные судорогой пальцы и тянется к стеклу. Он будто чувствует, что цветение разрастается, пульсирует нетерпеливой энергией, притягивая к себе каждую пору его кожи. Хочет прикоснуться к узорам, поймать их, зажать между страницами книги, как дикие цветы в альбомах, которыми заставлены полки в его доме.

Грей ничего не ест. Из-за боли в животе невыносимо даже думать о еде, а кроме того, он настолько переполнен видениями и знаниями, что не может позволить себе отдых. Видения и знания сжигают его. Блокноты на столе пухлы от наблюдений, сделанных снаружи, от идей, которые необходимо было записать. Каждую из них надо было поймать, пока она не умчалась прочь, оставив лишь яркий след; да и тот угрожал вскоре исчезнуть навсегда.

Он нагибается и открывает дверцу шкафчика, где хранятся образцы. Их принесла испуганная девушка из поездной команды. «Они меняются, доктор Грей», – сказала она. Вот в этой склянке он держит похожее на жука существо с переливчатыми крыльями и мощными черными клешнями, которыми оно непрестанно стучало по стеклу. Но теперь не стучит; вместо жука лежит что-то высохшее, коричневое и мохнатое. Лежит и дышит. Они растут в темноте, его кусочки Запустенья, ждут, когда их вынесут на сцену грандиозной Московской выставки. Дрожь предвкушения пробегает по спине. «Не сейчас… Еще не время». Он тщательно запирает дверцу, а ключ кладет в карман жилета, смахнув с ткани длинную белую нитку.

Грей хмурится и вытирает ладонь о костюм. Менял ли он одежду сегодня утром? Все труднее помнить о таких пустяках. Даже образ домика с садом нелегко извлечь из памяти – далекая Англия постепенно уходит в тусклое небытие, уступая яркости Запустенья. И все-таки откуда эта нитка? Может быть, в его купе что-то искали, вынюхивали? Но он присматривается и понимает: это вовсе не нитка, больше похоже на чрезвычайно тонкий корень; сброшенный Греем, он повис в воздухе.

«Гифа, нить грибницы», – догадывается Грей.

И не одна – их много, они тянутся со стен к полу. Грей опускается на колени и наблюдает, как шевелятся волокнистые кончики нити, словно ищут новую опору.

«Безлюдные края подобны саду Господнему», – думает он и скоблит ногтем по стене купе, пытаясь добраться до растущего под ней мицелия. Потом отламывает щепку от доски, и на свет